Остановка
Шрифт:
Катя сняла копии с писем, вернув Куранцеву оригиналы, она знала: теперь Крамская будет жить и в этих письмах.
Сначала она прочла неотправленное письмо Митину.
«Ах, Мотя, тебе этого не понять! — писала Старуха за месяц до смерти. — Как медленно, исподволь, год от года все убывает. Все, что я люблю, чем жила, — все. Когда умирает человек, который для тебя что-то значил, это не он умирает, а ты сам. Ему уже все равно, у него нет памяти. А ты остаешься как хранительница того, каким он был. Ты помнишь, как заразительно он смеялся, как волновался из-за должности, которой обошли, и каким неважным это все оказалось. И настанет день или минута, когда ты чувствуешь, что переполнен воспоминаниями, как кадка после ливня, и нужно выплеснуть лишнее. Груз ушедших людей, впечатлений. Потому что нет уже тех людей, с которыми были пережиты лучшие дни твоей молодости, и не с кем о них вспомнить. Ты уже совсем не защищен от ложных истолкований твоих поступков, тебе приписывают скандальные истории, сочиняют сказки, выдумывают бог весть что, даже клевещут, но апеллировать не к кому, никто ничего уже не сможет подтвердить. Только письма, дневники, фотографии. Сверстников нет, они ушли в небытие.
Как это страшно, Мотя, когда не с кем вместе вспомнить то, что было с тобой! Ты уже можешь только рассказать кому-то об этом, и то, если тому интересно. И берет тоска, что не с кем вспомнить людей, обстоятельства, счастье великих минут на сцене.
Ты один из немногих, кому всегда интересно знать о моем прошлом. Спасибо тебе. А теперь о Любочке. Я тут познакомилась с одним талантливым молодым человеком, он дал мне понять многое в психологии своего поколения. Интересы, система ценностей у него и у Любы во многом отличаются от нашей и требуют к себе уважения, понимания. Ты чересчур редко видишь дочь в последнее время, а она была нездорова, металась. Помни, что ты ведь — ее единственная душевная опора. Всегда помни. И разберись с Катериной, она — алмаз, требующий шлифовки. Милый мой мальчик,
Не посещайте художника После кончины, А посещайте, пока вы живы.Знай, что для меня ты очень, очень дорог, приезжай к старухе иногда. Твоя старая приятельница и актриса Варвара Крамская».
Катя сидела в кресле Крамской, листок подрагивал в ее руке. «Как же все это отладить теперь, без Старухи?» — скользнула мысль. С того
Катя вздыхает, думает, потом медленно развязывает пачку писем Куранцеву.
«Дорогой друг!
Долго, очень долго собиралась написать Вам, но не решалась. Почему — объясню дальше. Я всегда любила современную музыку и вот недавно посмотрела передачу по телевидению «Ночные маршруты», в ней ваша композиция. Она нашла во мне такой сильный душевный отклик, что я взялась за перо, чего давно не позволяла себе по отношению к чужим людям, силы остались только на работу и близких. Слушала не отрываясь, обнаруживая все новые и новые для меня откровения. Пожалуй, такое чувство возникло у меня только раз, когда я услышала Есенина. Он пришел на репетицию Дункан, я пробралась в бельэтаж и увидела, как в полумрак зрительного зала вошел светловолосый необычный человек. Подумала: Лель. Потом он читал, стихи его меня восхищали всегда, но я не подозревала, что он такой отзывчивый и добрый человек.
В наш технический, довольно грубый рациональный век, где мало места остается для душевности, — Вы, с такой добротой, с такой доброжелательностью говорили о ваших друзьях из ансамбля, и какой звездный, серебряный финал у соло саксофона! Спасибо Вам.
После передачи «Ночные маршруты» я, как когда-то старатели Клондайка, стала искать золотые россыпи Вашей музыки в концертных залах, по радио, в нотных тетрадях — ведь Вы везде разбросаны. Уже слышала Ваши сочинения «Ваятель», «Баллада о тройке», погрузилась в глубинность «Солнечнопада» и, наконец, на днях в программе «Ритмы планеты» слушала композицию «Игры».
И везде глубокая мысль и человечность. Вот что меня и покорило, и привлекло к Вам — благодарность за Ваши человечные и такие волшебные звуки.
Впервые я услышала о Вашем чудном даре от Любы Митиной, не буду Вас спрашивать ни о чем, нельзя трогать душу художника пальцами. Но чувствуя неблагополучие, даже трагизм ее положения, сообщаю Вам, что после тяжелых нравственных потрясений, сопряженных с опасностью для жизни, она поправляется, оттаивает. Послушав Вашу музыку и игру, я поняла, как влекло Любу подобное искусство. Даже я, старуха, нахожусь под его гипнозом. Но мне уже ничего не грозит. Мне уже очень много лет… Я для вас человек из далекого прошлого. Жаловаться на жизнь и людей мне не приходится. Я работаю по сей день на сцене и преподаю в школе-студии, всегда окружена молодежью, которая доверяет мне свои молодые чаяния и деяния. А все же часто слышу: «Вы не поймете, вы человек другого поколения». Но разве нет связи между поколениями и разве мы, имея живую душу, не тянемся к настоящему — ведь оно тоже наше, пока бьется сердце. Да, мы жили в начале века, знали хорошо прошлое (оно было наше настоящее). Да, мы воспитаны и внешне, и внутренне иначе, и восприятие у нас кое в чем иное. У нас есть прошлое и настоящее и, увы, уже нет будущего, нет мечты — стена, за которой предел и небытие. А у нового поколения — часто напрочь отрицание прошлого, но есть настоящее и есть будущее — простор для надежд и мечтаний и возможность их реализовать. Вот различие. Так кто же счастливее? Конечно, тот, у кого есть будущее. Моя жизнь еще идет выступаю с авторскими вечерами, читаю на радио хожу в театр, на концерты, но главное — сердце еще умеет любить. Живу искусством и интересами близких (Люба — одна из них). И еще — для меня всегда остается музыка и природа.
«Зима, крестьянин торжествуя», «Весело сияет месяц за селом…», «Белеет парус» и т. д. И везде — природа уже с детства в поэзии. Оттого в нашей семье мы так на всю жизнь полюбили природу до восторга, до сжатия сердца. В молодости я увлекалась поэзией, сделала программу — Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Есенин, Маяковский. Пастернака, Цветаеву, Ахматову поняла позднее, читала меньше со сцены.
Ну вот и все. Сейчас ночь, небо темное — в Москве звезд не видно, только на противоположной стороне улицы в окнах постепенно гаснут огни. Снова звучат в ушах Ваши «Ночные маршруты».
Хочу, чтобы Вам жилось долго, интересно и светло и чтобы горьких минут было поменьше. А те, что были, — забудьте о них, они не стоят того, чтобы их помнить.
«Дорогой Владимир!
Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать.Сегодня был день моего рождения, у меня юбилейная дата. В последний раз юбилей отмечали в театре, сегодня — дома, были милые моему сердцу люди: театральные приятельницы, — ученица моя актриса Цыганкова, подруги, племянницы. Люба не появилась, был ее отец, мой любимец Матвей Митин. Сейчас все разошлись, всё убрали, и я стала подводить итог моей жизни. Что же, были яркие люди, встречи, служение сцене, отчаяние и радость — все, как у всякого человека. И вот наступила старость.
Знаете ли Вы, что такое старость?
Это — когда как бы стоишь на широком тротуаре перед тобой мчатся машины, люди вокруг тебя идут, спешат, ты хочешь, как и они, идти, иметь цель, а ноги, такие когда-то быстрые, не идут, медленно передвигаются. Ты хочешь рассмотреть, что и кто впереди, а глаза плохо видят. Вся напряжена. А люди идут, идут, обгоняют и не замечают маленькую старушку, которая тщетно старается быть с ними.
Что такое старость? Преодоление самых простых вещей, движения, чувств, которые уже никому не нужны Преодоление оставшегося пути. Старость — это, любя природу, смотреть на нее из окна. Ночью не спится, встаешь, подходишь к окну и смотришь, смотришь на безлюдную заснеженную улицу. Когда болеешь, лежа смотришь природу по телевидению, вспоминая ее запахи, краски. И думаешь: неужели больше я не пройду по лесной тропинке, по лугу, не выйду к реке? Все это — старость.
А жизнь дана — значит, нельзя застывать в старости, только лишь предаваться воспоминаниям. Надо сохранить живую душу, любить молодость, жить в жизни. Впереди несколько концертов — надо быть в форме.
Пожалуйста, остановитесь на секунду и мысленно пожелайте, чтобы в моей жизни блеснула нечаянная радость. Сбудется!
Теперь, если буду жива (е. б. ж. Толстого), напишу Вам не скоро, когда зазеленеют деревья, для меня тяжел зимний плен, холод. «Увы, что нашего незнанья беспомощней и грустней? Кто смеет молвить: до свиданья! Чрез бездну двух или трех дней?» Слышала, что вышел новый Ваш альбом для юношества, слышала, что готовится оратория. В передаче для строителей прозвучала Ваша пьеса для саксофона и двух гитар, жаль только, что мало вижу Вас. Глубоко уважаю Ваш талант, знаю, что Вы настоящий человек, потому и пишу Вам.
В жизни я скрытная, до конца никогда никому не открывалась. Но это тяжело — все молчать. А слушаю, очевидно, хорошо, т. к. все ко мне приходят с бедами и радостями. А Вам — мне легко писать. Может быть, это не обременительно для Вас?
«Ах, дорогой, дорогой Владимир Куранцев, милый Вы моему сердцу художник, «чудо можно встретить за каждым поворотом».
Какое же нежданное чудо Вы подарили мне! А оно может повлиять и на внешнюю, и внутреннюю жизнь человека.
От Вашей жизни, так непохожей на мою, наполненной звуками, путешествиями, встречами с интересными людьми, — Вы послали благодатный луч ко мне, чтобы он и мою жизнь осветил, чтобы мне стало светлее, светлее жить после Вашего исполнения вчера вечером, после доброго посвящения «Контрапункта», которое явилось для меня, сидящей в зале, таким сюрпризом. Представьте, сколько мне в жизни посвящали стихов, слали подарков, книг, талисманов, но то было другое, я была в зените славы, была на орбите жизни, я отдавала, и люди воздавали мне, а теперь не то, я выступаю и показываюсь на сцене так редко. Когда Вы произнесли мое имя, я потрясенная сидела, закрыв руками лицо, не шевелясь, и в первую минуту подумала: «Вот теперь бы умереть — больше таких счастливых минут не будет». Потом: «Да что же я? Теперь надо жить, стало светло, отрадно. Пришло счастье».
Чудо, чудо, нежданное чудо!
Сколь велика доброта Вашей души, что Вы подумали о старой актрисе, которую вспоминают все реже, и публично одарили ее!
Я так взволнована была и подарком, и овацией, которой встретил меня зал, что вместо письма — сумбур и одни восклицательные знаки. Поэтому кончаю. Скрытная в своих чувствах, никому не скажу о своем счастье. Я всегда считала, что и в горе, и в счастье надо быть одному — тогда оно полно. Может быть, я не права?
Пусть все ангелы вселенной хранят Вас и Вашу семью.
«…Да, дорогой Володя! После той почти непереносимой радости, которую получила на концерте от Вас, моя жизнь стала светлее и теплее.
Теперь, разрешите мне написать о Вас. Когда сыграли Вашу балладу «Время в рассрочку», музыка вызвала у меня ураган мыслей. Да, это наше время, и Ваше и мое. Да, это век, в котором вы идете и останетесь в музыке, не исчезнув. И это мой век, подошедший к концу, но все же в нем будет и моя крупица, сценические портреты женщин, оставленные мной в памяти современников. Я жила, впитывая мой противоречивый век, у меня все от него. — Я — Ваша современница. Но я современница и Толстого, и Чехова, и Есенина, и Маяковского. Я начала двадцатый век, и осталось его очень мало. Жаль, немного рано родилась, — жизнь становится все интереснее. Ведь позади были и войны, голод, холод. Гибель замечательных художников — Есенина, Маяковского, Цветаевой. Смерть Станиславского, Немировича, Качалова, Мейерхольда. Ужас Гитлера в Подмосковье.
А XIX век? Войны, Наполеон в Москве, крепостное право, декабристы. Гибель Пушкина, Лермонтова, Рылеева.
Все видоизменяется, и, в сущности, многое повторяется.
После баллады долго не могла уснуть. Только Вы так могли сыграть соло на трубе, передать тоску по несбыточному. А главное, что я поняла, — Вы очень тонкий лирик. Большое богатство мыслей и чувства Вы дарите людям. Благословенно Ваше имя.
Перечитала письмо, поняла, что к старости стала сентиментальной, а ведь я так ненавижу сантименты!
На сегодня — довольно.
Пусть жизнь Ваша будет разнообразна и радостна.
«…Пожалуйста, дорогой Володя, примите от меня этот подарок.
Это подлинный рисунок Пименова, и мне будет радостно сознавать, что он находится у Вас.
Подойдя к возрасту близкого и неизбежного заката, я еще меньше, чем прежде, люблю вещи. Но у меня есть несколько дорогих мне по памяти вещей, подаренных друзьями.
Наверно, их можно назвать реликвиями. И я хочу, чтобы они попали к людям, которых я люблю, а не расселялись по чужим, случайным равнодушным рукам. Я начала эти реликвии раздавать при жизни, и мне сразу стало легче. Так кому же, как не Вам, я могу отдать этот рисунок? Вам, который подарил мне музыку! Примите — ему у Вас будет хорошо, а мне легко.
Вы верно говорили, да я и сама об этом думала, что в жизни каждого человека, в его биографии, есть хоть крупица таланта. Я думаю, что если вглядеться, то в реальной действительности быт и поэзия и музыка сливаются, это и есть жизнь человека.
А Пименова как художника и как человека я очень люблю. Его картины заставляют думать, догадываться, фантазировать. Взять хотя бы картину «Телефон», что в Третьяковке. Стоит телефон, трубка снята. Представляете, сколько можно гадать — за кем пошли, кто на другом конце… Телефон — вещь очень живая. Он может дать человеку радость, горе, может быть жестоким трусом, когда человек пользуется им, боясь сказать что-то другому, глянув в глаза.
Если бы я была коллекционером, я бы собирала картины про дороги. Вот где простор для мечтаний и угадываний. Особенно,
Милый друг, будьте радостны.
«Дорогой Владимир, дорогой друг!
Люблю я больше год от году, Желаньям мирным дав простор… Под утро ясную погоду, Под вечер тихий разговор…Вот уже прошла долгожданная весна. Настало долгожданное лето, а погожих дней очень мало. Но все равно — дни долгие и светлые, зеленая листва тополя смотрит в окно, и я радуюсь.
Радуюсь, потому что жизнь хороша тем, что дарит через талантливых людей непредвиденные радости.
Вы деликатно дали мне понять, что для Вас тяжелы расспросы о Любе. Хорошо, не буду, хотя это трудно. Что бы я ни рассказала о своих переживаниях, я не смогу исключить семью Митиных, но попробую сегодня немного поговорить о себе. Жизнь сейчас для меня наполнена театром и музыкой. Радио — «Собака на сене» с Бабановой; концерт Кнушевицкого — волшебный звук его виолончели всегда меня пленял; Обухова — как виолончель поет сердцем; мой любимец Георг Отс, до сих пор печалюсь о его ранней и тяжкой смерти. Телевидение — для меня это окно в мир: концерты, встречи с учеными и их открытиями. Недавно показали и мою ретроспективу: я — в Чехове, Островском, позднее — в Шекспире, еще позднее — в Лавреневе, Симонове, Розове, Володине… Так странно и жутко соприкасаться с собой молодою, густоволосою, подвижною, с высоким звонким голосом.
А на этой неделе — балет с Максимовой и Васильевым, где они блистательно сумели сохранить первооснову, и другие экранные встречи с друзьями, живыми и ушедшими. Ко мне кроме Митиных и Цыганковой, о которых Вы знаете, ходят много людей. За это я благодарна судьбе и за то, что у меня есть еще силы изредка выходить на сцену. Мне отрадно писать Вам, это моя тайна от всех, даже от друзей. Коли станет это для Вас обременительным — скажите, не таите, я пойму.
Однажды выехала в «свет» — по случаю юбилея премьеры «Евгения Онегина» у Станиславского. Зал был полон, но, увы, все уже чуждо, из тех, кто был на премьере, человек пять в живых, остальных уже нет. Радовало то, что молодые меня узнавали, просили автограф. И потом, войдя по деревянной широкой лестнице в этот зал, где я в течение нескольких лет бывала ежедневно, а часто и по два раза на день — утром и вечером до поздней ночи, репетиции со Станиславским… нахлынули воспоминания. Да, я Вам не говорила, что последние годы жизни К. С. Станиславского (не знаю, как сказать, ведь он был Гений) я была дружна с ним, была очень крепко связана с ним по работе, и это был один из самых счастливых периодов моей жизни. Мы были полны энтузиазма, все молоды, будто одногодки, не разбитые в то время по шкале — народных, заслуженных и т. д. Были веселы, дружны, жили в мире музыки, поэзии, старшие нас любили, и, конечно, над нами царила власть Константина Сергеевича. Ох как мы его боготворили и как боялись!
Но о том времени, о Константине Сергеевиче и как я попала к нему после двухлетнего периода отчаяния, когда я сама сожгла все корабли, — говорить надо особо. Все восхищались К. С. безмерно, даже приезжавшие из заграницы звезды для себя считали честью показать ему свое искусство, выступить перед ним. А он на эти их выступления всегда собирал нас, чтобы мы приобщались к высокому мастерству.
Как я люблю этот старинный зал с колоннами, расписным потолком. Сейчас здесь Музей им. К. С.
Прекрасное, счастливое, невозвратимое время!
Если Вы не были в музее на ул. Станиславского, 6 — пойдите. Вы не пожалеете, вы полюбите этот внешне скромный особняк. Он очень интересен своим интерьером — и парадные комнаты, и антресоли. Он времен Наполеона. Как интересен старый Арбат с его переулками, такими неповторимо московскими! Мне жаль, что поздно спохватились об их охране — много уже порушено. Но мое сердце отдано переулкам Патриарших прудов. Сорок восемь лет я жила около них, «наши милые Патрики», как окрестили их дети. Спиридоновка — вся в гордых особняках, аристократка, и рядом демократическая Малая Бронная с шумными студентами, вегетарианской столовой. Не зря Булгаков начал «Мастера и Маргариту» на Патриарших.
Вся моя молодость прошла там.
Зимой был каток, духовой оркестр, откроешь форточку — и музыка залетает в комнату. Сколько счастливых свиданий там, сколько блужданий по переулкам! Задумчивый тишайший Гранатный переулок в зелени со старинной усадьбой — и рядом деревянные особнячки с балконами и верандами. А цветение лип, их благоухание! Вот уже двадцать лет я живу на другом конце города, а все грущу о Патриках. Живу в хорошей отдельной квартирке, но вспоминаю нашу коммунальную. Конечно, Пруды переменились. Мне нравится, что в Таллине, Риге целиком сохранены старые центры, а Новый город расширяется за ними.
Сегодня было много людей, сейчас ночь, спокойной ночи Вам, будьте счастливы. Вы, наверное, сейчас на природе и видите звезды?
«Дорогой друг! «Да охранюся я от мушек, От дев, не знающих любви, От Дружбы слишком нежной и — От романтических старушек».
Пишу Вам глупые письма, может быть, в Ваших глазах я тоже романтическая старушка?
Вчера по телевидению смотрела «Старшую сестру» с Дорониной. И пришла в восторг. Она — умная, обаятельная, очень талантливая, с хорошей, не шаблонной, интонацией, умело владеющая голосом, когда поет под гитару, проста и скромна.
Поверите ли Вы, как часто я все же забываю про возраст! Потому что со мной неисчерпаемый мир образов.
Мне думается, что для Вас, музыкантов, все одухотворено, озвучено, нет молчащих вещей. А для меня все живет в образах, в перевоплощении, в постижении человеческих страстей, смысла вещей и обстоятельств, я мысленно все сценически преображаю, анализирую, подглядываю за походкой, жестами, взглядами людей, как будто мне еще предстоят роли и роли…
Я Вам писала, что теперь иногда выступаю со стихами. Это совсем иной жанр, чем спектакль. Для меня — не литературные чтения, не эстрада, не декламация. А что-то цельное, где важно передать сущность, не потерять форму, интонацию поэта. Мы, актеры, стараемся прежде всего донести мысль, объяснить, интонационно раскрасить слова, и от этого часто страдает ритм и искажается форма стиха. В. И. Качалов, пожалуй, ближе всех был в чтении к поэту. Не люблю программную музыку, где все объяснено, вообще не люблю объяснений. Если надо себя объяснять или с кем-либо объясняться — уже суррогат, уже не подлинное единение душ.
Перехожу к последней Вашей композиции, которую записали мои друзья на кассету. Она сделана на одном дыхании. Это — адажио, где все очень глубоко, легко и любовно, так прекрасно закончено лирической метафорой с виолончелью. Для меня наслаждение было несказанное, а вчера еще концерт Рихтера, посвященный Н. Метнеру, в Пушкинском музее, и трансляция из Милана «Риголетто» с Марией Каллас — Джильдой. Эту оперу после смерти Станиславского выпускал В. Э. Мейерхольд — последняя его работа перед трагическим концом. Помню, ждали его на репетицию, а он не шел. Так и не дождались в тот раз — ушел навсегда. И еще — прочла «Блокадную книгу» Адамовича и Гранина. Читала, бросала, снова читала. Невозможно тяжело — дневник хорошего мальчика 16 лет, умершего в Ленинграде от голода. Страшная книга. Вот Вам мой отчет за последний период.
Почему отчитываюсь? Да потому что Вы своей музыкой пожелали мне обновления, и жизнь мне улыбнулась. Спасибо.
Меня всегда интересовало, что дает человеку популярность у молодежи подобная Вашей, как влияет?
Я знала многих людей, достигших славы. Одни несли ее — сознавая, но достойно, оставаясь простыми внимательными людьми. Это — Станиславский, Качалов, Сац, Таиров, Тарасова, Хмелев, Мейерхольд (меньше) и самый солнечный — Собинов. Другие погружались в облако своей славы, закутывались в него, и от них оставалось только большое «Я». Когда умерла М. Н. Ермолова, К. С. Станиславский вместо репетиции долго говорил нам о Ермоловой, которую высоко чтил, и сказал: она всю жизнь бежала от славы, а слава бежала за ней.
Вы от признания, конечно, не бежали и не бежите, потому что музыка требует сотворчества, без слушателя музыки не существует. Но дается Вам популярность наверняка трудно. Ведь это нервное напряжение, умение распределить свой темперамент на весь вечер выступления очень нелегко переносится.
Пусть все добрые и прекрасные силы Вселенной окружают Вас, охраняют ваш чудесный дар, защищают от зла всех живущих в Вашем выстраданно-выстроенном мире искусства. Если б Вы знали, как быстротечно время! Мчится, как падучая звезда, стремглав, и все вниз, вниз. Чувствую, что очень плоха, остается немного. Вспомнился В. Шкловский, который сказал: «Телефон остался, а людей нет». Они есть у меня, но сил на них уже нет. Чаще других бывает Люба, у нее редкий талант окунаться в жизнь с головой, безоглядно, кидаться навстречу новым переживаниям. А это опасно. Она такая же, как ее отец (мой любимец), я уже писала вам, но он уже определился в жизни. Часто грущу, что редко вижусь с Катей, она занята, работает в Тернухове, утром и вечером — театр. Каждый раз обещает примчаться в тот день, когда не будет спектакля. И она тоже становится «другом — по телефону». Об этом в старости часто думаешь, о сущности телефона — живого спутника жизни, работы. Поколение Шкловского ушло, мое поколение стремительно уходит. Я его переживаю. «Телефон остался, а людей нет». Я выстроила себе свой мир в комнате.
Только не могу понять, как можно, создав жизнь, создать и смерть. Зачем? И не могу поверить, что исчезну навсегда. Во что-то превращусь — хотя бы в какое-то химическое соединение, когда обращусь в пепел. Большие люди после себя оставляют свои труды, песни, картины, музыку, стихи. Мне хочется верить, что и от меня что-то останется. Я не знаю, как я в последние минуты поведу себя, но я думаю обо всем спокойно. Не пропускаю ни одного мгновения медленно уходящей жизни.
Теперь я знаю и верю, что даже в старости можно обрести радость, как обрела ее я благодаря Вам. И это обретение веры в человека отогнало от меня возраст, и я в силу своих возможностей живу полно. На носу зима, и я не очень-то верю, что еще раз увижу зеленую шумящую листву и поброжу по солнышку.
Как мне хочется, чтобы в Вашей жизни все было хорошо!
«Дорогой Володя!
Как я счастлива, что Вам понравился посланный мной рисунок Пименова, я очень рада, что он у Вас, у меня еще остались две реликвии. Помните черное кольцо Ахматовой? У меня есть такое кольцо. В середине надпись и дата: 1914 г. Таких колец было три, заказаны летчиком Прохоровым для Коонен, Качалова и для себя. После смерти Коонен одно кольцо досталось мне. Его я оставлю Любе, к свадьбе. Вчера она звонила с факультета, голос повеселевший, получила тему курсовой работы — психологические тесты на одаренность. Третья моя реликвия — Ваши ноты «Контрапункта». После меня пойдет в ЦГАЛИ — там есть мой небольшой фонд. Вот, как видите, все распределила. Можно быть спокойной. Будьте здоровы и радуйтесь жизни, Варвара Крамская».
Это письмо было последним в пачке. Катя сидела потрясенная, неподвижно лежали рядом листки писем. Лебединые месяцы жизни Крамской.
Все Старуха предвидела, все распределила. Она любила театр, людей, музыку, она думала о Любке, о Митине. Лицо Кати, залитое слезами, постепенно просыхало. Казалось, любовь к ушедшей, переполнявшая ее, выплеснулась наружу. На дне души осталась трещина нестерпимого, тайного горя, которое будет с нею всегда! Как выдержать это испытание, выпадающее людям, — уход тех, чей голос, нежность, мысль еще вчера согревали тебя?! А порой смерть уносит единственных, тех, кто питает жизнь. Иногда этот близкий совсем непредсказуем. Почему Старуха так много интимного, сокровенного, касающегося самых близких людей, доверила почти незнакомому? Который всего-то и сделал для нее, что сыграл в ее честь музыкальное сочинение? Или важен был не сам он, а струя молодости и таланта, бьющая из его музыки, оказавшаяся для Крамской в последние месяцы жизни мощнее всего другого? Одно непреложно: в этой прощальной череде дней Крамской все, до последней капли, принадлежало искусству, полно было благодарности природе за каждый час бытия, освещено неповторимой деликатностью чувств, чистотой восприятия! Катя опустилась перед тахтой, на которой лежала и умерла Старуха, зарылась лицом в разбросанные странички.
Диверсант. Дилогия
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
