Остап Бондарчук
Шрифт:
— Альфред, — прервал Остап, — позволь припомнить тебе то, что я уже не раз говорил давно, еще в Берлине. Вы, люди, испорченные дурным воспитанием, привыкли в каждом цветке, прежде чем заметите запах его и красоту, видеть червячка, который его точит, а пыль, которую видите на конце цветочного стебелька, кажется вам чудовищем. Ваши страдания более воображаемы, нежели действительны.
— Это не мечта, а святая правда. О, как бы хотел я обмануться! Но довольно об этом, сердце мое обливается кровью. Разбери жизнь
— Бедный Альфред, как же ты хочешь еще, чтобы она тебя полюбила! Ведь ты говоришь, как двадцатилетний юноша.
— Нет, это не ребячество, я глубоко знаю ее сердце, знаю, как она умеет, может любить и любит другого. Я целое лето следил за ней и знаю…
— Продолжай, — прервал его Остап.
— Я вечно с веселым лицом, притворяюсь, что счастлив, целую ручки с благодарностью, а тут, — добавил он, ударяя себя в грудь, — у меня целый ад! Раздраженный и бешеный против себя, я всю злость изливаю на других.
— Чем же они виноваты?
— Знаю, что не виноваты, но страсть не имеет логики, я виноват сам, но на ком же мне выместить это?
— Для чего же тебе мстить?
— Я хочу мести.
— Альфред, я не узнаю тебя!
— Я сам не могу себя узнать ни в зеркале, ни в собственном сердце.
— Бедный Альфред!
— Я искал этой глупой мести и нашел свою погибель! Все, что жило в соседстве у меня, я успел раздражить, вооружить против себя и вывести из терпения и нажил себе много врагов.
— Помилуй, Альфред, это заблуждение, это помешательство!
— Да, это сумасшествие, но я не могу владеть собою, мучаю себя, мучаю других. Это сумасшествие, признаюсь, но вылечи же меня от него! Не можешь?
— Кто знает?
— Я отравил жизнь ее и счастье, да и свое тут же. Кто знает, может быть, я нашел бы другую? Я не любил ее, когда женился на ней, любовь родилась и развилась от невозможности вполне владеть Мизей. Остального ничего не знаю, не понимаю. Я несчастлив, довольно этого.
— Но отчего же бежишь ты? Зачем скрываешься? Что с тобой?
— Это последнее и самое высшее мое несчастье: я должен оставить родной край.
— Почему же?
— Из-за ребячества, — угрюмо возразил Альфред. — Я был зол и хотел на ком-нибудь излить свою злость, встретился со мной какой-то сумасброд, я плюнул ему в глаза, он вызвал меня, мы стрелялись и…
— Ты убил его! — вскричал Остап.
— Что же из этого? Убил, — сказал Альфред, пожимая плечами. — Самое дурное то, что я должен бежать.
Остап содрогнулся.
— И эта кровь не тяготит тебя, кровь невинная, кровь братская? — сказал он.
Альфред
— Молчи, и так уж довольно!
После минутного молчания он поднял свое бледное лицо и продолжал далее:
— Убил и должен бежать, за мною гонятся. На этих днях, по милости друзей, я получил паспорт за границу. Но я не выеду отсюда, пока ты мне не дашь слово, что жена моя и ребенок останутся под твоим покровительством, хотя бы до моего возвращения, хоть бы не знаю, до которых пор. Ворочусь ли я еще?
— Под моей опекой? — воскликнул Остап, как бы не понимая смысла сказанного.
— Завтра я уезжаю за границу, а ты отправляйся в Скалу, как опекун Мизи и Стаси.
— Я их опекун! Что с тобою делается? Взгляни на меня. В чем может помочь простой мужик, как я?
— Все сделаешь и сумеешь, если только захочешь. Я оставляю мое состояние в самом дурном положении: процессов множество, люди от дурных управляющих разорены и почти взбунтованы отчаянием, соседи все ко мне неприязненны, кредиторы беспокойны. Мизя совершенно одна, отказ твой погубит нас.
— Как мне обещать, если я не знаю, как мне справиться с теми обязанностями, которые ты возлагаешь на меня?
— Твое сердце, воля и ум укажут тебе, что делать.
— В делах приобретения и управления я ничего не понимаю.
— Для тебя нет ничего трудного.
— Альфред! Что за дикая мысль?
— Неужели же я ошибся, рассчитывая на твою приязнь?
Остап замолчал, Альфред взглянул ему в глаза и живо добавил:
— Я полагаюсь на тебя, ты меня понимаешь. Я тебе вполне доверяюсь.
— Но я себе не доверяю, — возразил грустно Остап.
— Ты силен, ты можешь сделать, что захочешь, повторяю, пожелай только, и ты спасешь нас.
— Но это превышает мои силы. Я обманул бы, если бы обнадежил тебя.
— Послушай же, Остап, — сказал граф, вставая, — или я, осужденный, пойду вместе с ними в минуту своего гнева искупить тяжким страданием мой проступок в униженном изгнании, или уйду, оставляя постыдно все, что есть драгоценного для меня, на погибель, на нужду, на злобу неприятелей.
— Хочешь говорить откровенно? — отозвался Остап.
— Говори, но не покидай меня… нас.
— Михалина… — сказал Бондарчук с усилием, но его голос замер.
— Любила тебя и любит еще, — прервал Альфред, — это я знаю, но знаю вместе и то, что я доверяю судьбу мою благороднейшему из людей. Этого я не боюсь.
— Может быть, увидав меня теперь, она рассмеется, пожмет плечами и исцелится, хорошая и прекрасная мысль! — сказал Остап, вздыхая и смеясь. — Я явлюсь перед ней так, чтобы она не могла полюбить меня, нарочно искажу себя, покажусь ей холодным, равнодушным, бестолковым, и она меня станет презирать.