Остап Бондарчук
Шрифт:
— А если бы, — сказал нерешительно и медленно Остап, — если бы Остап перед отъездом пошел к твоему отцу и матери и попросил бы у них руки твоей и повел бы тебя в церковь?
У девушки занялся дух, она кинулась к нему на шею, и крик, дивный, дикий, вырвался из ее груди.
— Послушай, — холодно и с грустью сказал Остап, — ты будешь моею женою, но надолго должна будешь остаться одна, потому что я обязан отлучиться отсюда. Взять тебя с собой не могу, да и сам не знаю, ворочусь ли.
— Но к чему же, — печально спросила Марина, — взглянуть на солнышко и потом навеки ослепнуть?
— Кто
Он не договорил, потому что жизнь, которая для Марины была светлым солнцем, казалась ему черной тучей.
Марина была почти как помешанная: в ее голове мешались черные и ясные мысли, надежда и страх, она не понимала, что с нею делалось, не могла объяснить себе слов возлюбленного, ни обещаний его, ни угроз, которые в них звучали. Остап в это время рассчитывал, страдал и терпел, мысль его была в другом месте. Он говорил сам себе:
— Ни в ее, ни в моем сердце не погасло еще то чувство, которое в обыкновенных случаях разжигается только молодостью, а с годами медленно угасает. Для нас исчезла уже надежда взаимного забвения, оба мы не так равнодушны еще, чтобы могли сблизиться без трепета и безопасно… Альфред ясно повторял мне это сто раз. Он отправился отсюда полный веры в меня, я не хочу запятнать его доверия. С чего же начну? Явлюсь перед нею злодеем таким, чтобы она не могла любить меня, покажусь ей одичалым, поглупевшим в уединении, равнодушным, не помнящим прошедшего, как будто его никогда и не было, явлюсь к ней счастливым, приеду к ней мужем красивой Марины. Она отвернется от меня, пожалеет обо мне, и сердце ее склонится — к отчужденному Альфреду.
Остап, Остап, опомнись, не принимай одного греха на душу, желая избежать другого! Ведь и под сарафаном бьется такое же сердце женщины, которое не о хлебе едином мыслью живет, а жаждет полной, вечной любви — этого святейшего таинства, полнейшего блаженства на земле.
После некоторого молчания Остап обратился к Марине, которая, сама не зная отчего, плакала.
— Пока я не возвращусь, ты останешься здесь, на моем хуторе, будешь хозяйничать и ждать меня.
— Здесь? — спросила она с немного повеселевшим лицом. — Но к чему же вам ехать?
— Нужно, непременно нужно, об этом не спрашивай.
Девушка пожала плечами.
— Завтра, — прибавил Остап, — приду просить твоей руки у отца твоего и матери.
— Пойдем и к пану? — тихо сказала крестьянка. — Потому что без пана ничего не будет, ведь я одна у отца.
— Правда, тут даже может быть затруднение.
— И я так думаю! Сколько раз уже меня сватали из другой деревни, давно еще, когда я вас не знала. Родители выдали бы меня, потому что они этого желали, но пан не позволил.
— Почему?
— Потому что лишился бы работника в деревне, — отвечала Марина, — а наш пан большой хозяин.
Приближалась ночь, и девушка, простясь с Остапом, побежала домой, не доверяя еще тому, что слышала и что должна была передать своим.
На другой день Остап поспешил в деревню к родителям Марины.
Он застал их обоих у ворот хаты, потому что старый Кузьма собирался в поле, жена подавала ему суму с хлебом и солониной
Кузьма был уже пожилой человек, лет около пятидесяти, широкоплечий, высокого роста, с загорелым лицом и с черными подбритыми волосами, длинный ус придавал ему важный вид. Видно было, что жизнь его прошла в труде, но он доволен был ею, ему надо было только хороший урожай хлеба, здоровье скотины и хороший сбыт ее на ярмарке.
Жена его была также добрая женщина, но беспокойная и слишком хлопотливая, за что ей часто доставалось от мужа.
Увидав Остапа, они окружили его, приветствуя каждый по-своему. Кузьма радостно улыбнулся, восклицая:
— Награди вас Бог, что о нас вспомнили!
Акулина, ударяя себя в голову, прибавила:
— Право, не имеем чем и угостить вас, как бы следовало и как бы хотелось. Такое несчастье!
— Батька, — сказал важно, снимая шапку, Бондарчук, — я служил вам, как мог, а теперь пришел к вам с просьбой, не откажите же мне!
— Что прикажете, то и сделаем, разве мы такие люди, что нас нужно просить? — сказал Кузьма.
— Сейчас вы все узнаете. Я уже забыл старые наши обычаи и не имею никого, кроме Бога, кто бы мог приказывать мне. Он внушил мне мысль просить у вас руки вашей дочери Марины, потому что я люблю ее.
Кузьма от удивления выронил из рук шапку, а старуха, всплеснув руками, обратилась к дочери:
— Эй, полно, правда ли?
Девушка спряталась за избой.
— С такою вещью шутить не годится, — важно сказал Остап. — Сообразите, посоветуйтесь с людьми, и что вам Бог внушит, то и отвечайте. Скажу вам откровенно, что мне надо уехать отсюда на полгода, может быть, на целый год, хорошенько не знаю: перед отъездом хочу жениться, отдам вам мой хутор, и вы будете на нем хозяйничать.
— И женитесь, и уезжаете сейчас же? — спросил Кузьма, еще более удивляясь.
— Вот горе! — ворчала старая Акулина. — Женится да сейчас и бросит бедняжку.
— Я должен ехать, а вы подумайте, что мне ответить.
— Конечно, что уже тут думать, зачем притворяться! — сказал Кузьма, посмотрев на жену. — Нам нельзя отказать. Такого счастья нам и на светлый праздник не снилось.
И они начали все обниматься и целоваться.
— Так я могу надеяться, что вы мне не откажете?
— Сохрани Боже! Только бы пожелала Марина, — сказала мать. — Берите ее с Богом, сейчас же благословим. Только как я справлюсь со свадьбой? — шептала она тихо.
— Она умная и послушная девушка, — прервал отец, — я в ней не сомневаюсь. Никто, разумеется, не отвергнет хорошего.
В это время Марина показалась на пороге.
— Эй, поди сюда, моя милая! — воскликнул Кузьма. — Поди и скажи нам… Ну, что уже тут и спрашивать! — продолжал отец, взглянув на дочь, и добавил: — Уж разве она не знает, о чем идет речь? Ой, ой! Не даром ходила она доить коровок к вам на хутор.
И он погрозил пальцем обоим.
— Ради Бога, не думайте ничего дурного, батюшка, — сказал строго Бондарчук. — Дочь ваша ничего бы не знала до нынешнего дня, если бы я сам вчера ей не сказал, а к алтарю она пойдет без стыда, с венком и красной лентой.