Остаться в живых…
Шрифт:
Одним оставшимся понтоном сейф было не поднять, и даже для буксировки подъемной силы одного газового мешка не хватило бы никогда. Нужно было добавить его к уцелевшим понтонам и, с помощью их, выведя сейф наружу, буксировать к крюку, свисающему с грузовой стрелы «Тайны». На все про все у Пименова было девять минут, то есть чуть более 4 минут на работы на дне и еще пять на подъем с двумя короткими остановками.
Он проскользнул в каюту, развернул корпус на 180 градусов, чтобы зависнуть ногами вниз, и принялся крепить фалини понтона на запорное колесо. Реагент смешался с морской водой, мешок начал раздуваться. Пименов уперся ногами в переборку и принялся толкать сейф так, чтобы он оказался напротив дверного проема, который теперь был потолочным люком. По мере того, как третий воздушный мешок набирал объем, железный
Это длилось доли секунды, но за это время Губатого, смертельно продрогшего за эти дни, пробил холодный пот. Он закрыл глаза, чтобы успокоиться, и медленно досчитав до пяти, потянул ногу из провала. Судно заскрипело, вздрогнуло, и Пименов почувствовал, как что-то твердое схватило его за икру и сжало так, что от боли он забился, как пойманная на крючок рыба. Он прекрасно понимал, что ничто живое не могло таиться в темном провале, что ногу зажало ломающейся переборкой или придавило чем-то массивным, но воображение оказалось сильнее его. Губатый мог поклясться, что в этот момент ощутил холодные костлявые пальцы, вцепившиеся в его плоть, и это леденящее прикосновение мертвеца он чувствовал через неопреновый костюм. Он едва не вывернул себе колено в отчаянной попытке освободиться, но безрезультатно – нога осталась в ловушке, а он распластался по мшистым доскам, не в силах сдвинуться и на десять сантиметров.
А вот сейф оторвался от пола и медленно пошел вверх, в проем дверей, туда, где отсвечивал фонарь Изотовой. Пименов дотронулся до него рукой – самыми кончиками пальцев. Металлический ящик был скользким на ощупь, язвы ржавчины, затянутые пленкой слизи, покрывали его бока. Он проскочил между исковерканными лутками и растворился в мутной мгле, а сверху в глаза Губатому ударил тусклый желтый луч.
Пименов призывно махнул рукой, и Изотова, змеиным движением скользнув в каюту, остановилась рядом с ним. Два работающих рядом фонаря позволяли рассмотреть все детали – Губатый видел глаза Ленки за прозрачным стеклом маски, пузырьки от ее дыхания, рвущиеся вверх. Он подергал ногой, напрягся и рванулся изо всех сил – так рвется зажатый железными челюстями капкана волк – и вновь припал к полу.
Изотова смотрела на него не мигая, и Пименов вдруг понял, что она размышляет. Вверх уходили понтоны, увлекая за собой драгоценный груз, и если сейф всплывет на поверхность, то с мечтой о жемчуге придется распрощаться – кто знает, куда отнесут его волны? А здесь, в осклизлых внутренностях разрушенного судна, застрял…
«Никто, – сказали ее глаза. – Случайный попутчик. Очередной костыль, сломанная подпорка. Никто и имя ему – никак. Бобыль, одиночка, исчерканный жизнью по собственной глупости. Он – просто эпизод, который можно забыть через несколько минут. Разве рискуют жизнью ради эпизода? Разве рискуют ради эпизода богатством?»
Все так же не мигая, она приблизила свое лицо к лицу Губатого и легко, словно рыбьим плавником, коснулась пальцами его щеки. А потом, попятившись, исчезла, как русалка – мгновенно и без следа.
Пименов замер, словно бык, увидевший собственную смерть в глазах матадора. Всматриваясь в черный прямоугольник проема, как в раскопанную могилу, он представил себе, как мощно работая ластами Изотова настигает понтоны, и придерживая причудливую связку раздутых подушек рукой, уверенно направляет их в сторону «Тайны».
Губатый знал, что она не оглянулась. Знал наверняка.
И сердце его замерзло.
Компьютер завибрировал на кисти, сообщая, что до конца последнего акта затянувшегося представления осталось ровно три минуты. А если учесть перерасход воздуха на этой глубине, то и того меньше. Губатый подумал, что единственный, кто мог бы прочувствовать происходящее с ним, сейчас лежит на корме «Тайны», ухмыляясь грязным окошкам водолазного шлема, обнажив темно-коричневые десны. Уж кто-кто, а Глеб Изотов достоверно знал, что такое одиночество после смерти и во время ее.
Пименов представил себе, как безмозглые рыбешки будут растаскивать его гниющую
Губатый рванулся еще раз, сильно и неожиданно, словно то, что его держало, было действительно живым существом, и для того, чтобы выскользнуть из смертельных объятий, нужно было обмануть чью-то бдительность. Вырваться не получилось, а вот ногу он едва не сломал, но, казалось, в ответ на его движение старый пакетбот застонал, словно от мучительной боли – тяжело и страшно. Скрипели шпангоуты, похрустывали стрингера, трещали изуродованные взрывами бимсы, ныли, изгибаясь, оставшиеся переборки. Пименов не мог ошибиться – судно валилось на бок, рассыпалось, как карточный домик. Разрушенный силовой каркас, построенный более века назад, уже не мог удержать собой тяжелые листы металлической обшивки. Все эти балки, доски, поперечины выходили из зацепления друг с другом, выскальзывали из некогда плотных пазов, нарушали бывшими идеальными зазоры. «Нота» распадалась на куски – ограбленная, взорванная, обманутая и более никому не нужная. Она умирала, как тяжелораненый, забытый санитарной командой на нейтральной полосе – совсем рядом с берегом и безо всякой надежды его достигнуть в будущем.
Судно уже падало так, что этого стало заметно и изнутри. Ногу Пименова сжало еще сильнее, и ощущение было такое, что ее принялись жевать. Губатый исхитрился перевернуться на спину – в этом положении он мог помочь себе свободной ногой. Медленно, словно в рапиде, из переборки выдавило доску, она вращаясь упала на пол рядом с ним. Вылетела, лопнув надвое, еще одна. Треснул борт – искореженные и ржавые листы обшивки разошлись, словно гнилая рогожа, легко по одному, по двое выщелкивали из креплений шпангоутные ребра, раскололась балка. Часть корабля внезапно просела, и Губатому показалось, что нога попала в испанский сапог. Он замычал, рванулся, словно пес с привязи. Что-то острое проехалось по икре, вспарывая неопреновую штанину, кожу и плоть, но хватка ослабла, и Пименов, вытягивая ногу из «капкана», увидел, как падает на него расщепленная балка, и выставил руки, закрывая маску от удара.
Он пришел в себя оттого, что компьютер на руке бился в конвульсиях. Притороченный к груди фонарь буравил бледным лучом мутную воду, но подводной тюрьмы вокруг уже не было – «Нота» перестала существовать, превратившись в груду гнилых досок и металлолома, лежащих на дне между двумя скалами-стражниками. На этой груде – благо, что не под ней – и лежал Губатый. Сознания Пименов не терял – просто ошалел ударов, от тех кувырков, что проделал, падая вместе с остатками «Ноты». Нужно было всплывать – воздух должен был уже иссякнуть и то, что Губатый еще мог дышать, было маленьким чудом. Он попытался приподняться, и ему это удалось – только пришлось сбросить с груди несколько досок и изрядный кусок металла. Нога, побывавшая в капкане, немела – Пименов бросил на нее взгляд и увидел в луче света легкое кровяное облако, вившееся над черным неопреном. Но рассматривать раны и считать ушибы было некогда. Леха попытался оглядеться, но понял, что поднявшийся ил не даст определить нужное направление, мысленно плюнул и пошел вертикально вверх.
И в этот момент в баллоне закончился воздух.
Пименов ожидал этого, но все равно обмер от ощущения, что в легких уже ничего нет. Над ним была тридцатипятиметровая толща воды. Тридцать пять метров – ерунда, если плыть по горизонтали, но если они над тобой, а баллон пуст, то смерть поджидает тебя по пути, довольно потирая потеющие руки.
Пименов заработал ластами, как испуганный тюлень, и устремился вверх, сбрасывая с себя все лишнее – баллон, пояс, нож. Он летел рассекая воду, не чувствуя боли в разорванной мышце, скользил, обмирая от красной пульсации перед глазами, от колокольного звона крови в висках. Он закусил губы, чтобы рефлекторно не открыть рта и не начать дышать водой, в тот момент, когда тело и разум перестанут повиноваться ему, а начнут служить рефлексу самосохранения. Он знал, что от декомпрессионной болезни можно излечиться потомившись в декомпрессионной камере, а вот смерть от удушья – это уже навсегда.