Оставаться сумасшедшей?
Шрифт:
– Таак, – несмело ответила та.
– Валенки подшивать учишься?
– Неет.
– Делать больше нечего? Иди вон…
Она не успела договорить. Отец, до этого не вмешивающийся в разговор, спокойно, но твердо сказал:
– Пусть сидит! Учись, Машур, любая наука – не рюкзак, плеч не тянет.
И Маша, приободрившись, спросила отца:
– Папка, а ты меня научишь валенки подшивать?
Отец ласково кивнул.
Маша и Галя спокойно себя чувствовали с отцом. Он никогда не кричал на них, а уж тем более не замахивался. Ни одного матерного слова ни разу
Однажды за ужином взял кружку, чтобы налить чаю, и на мгновение замер.
– Галин, – позвал он старшую дочь, – а, что, если гостям дать такую кружку, будут пить? Не побрезгуют?
Галя не любила заниматься домашними делами. Вот и посуду помыла кое-как.
– Вымою, вымою, папка! – девочка взяла и тщательно промыла кружку с солью, а потом насухо вытерла ее чистым полотенцем.
– Пунэлик ты мой, пунэлик! – прибежавшая с улицы Маша радостно обнимала сзади отца за шею.
Почему «пунэлик»? Да кто ж его знает!
– Дык ладно тебе, Машур, – отец ласково и стеснительно высвобождался из дочерних объятий.
Мать их никогда не обнимала и не целовала (только в пасхальное воскресенье – троекратно, как полагалась по русскому обычаю). Ей казалось, что надо быть постоянно суровой, хотя она не была жестокой. Детей не била. И дома у нее идеальная чистота, и деньги всегда водились. И, если трудно кому, жизни не пожалеет – поможет. И соседи ее уважали за это и за невероятную трудолюбивость. Но почему-то она считала, что проявление нежности – это плохо, вот постоянно и покрикивала на дочерей и мужа.
А потребность в ласке у девчонок была огромной. Вот и обнимали и целовали сестры в основном друг друга. Галя старше Маши на пять лет. Она стеснялась лишний раз поцеловать отца. Он тоже не бросался к дочерям обниматься. Не принято это было среди простых людей военного и послевоенного советского времени. Он просто гладил их по голове, ласково и долго.
– Парнишечку хотелось мне всегда, – сказал как-то подвыпивший отец Василию Кузьмичу, своему начальнику на лесоучастке, когда они курили на крыльце. – Первая девчонка родилась – Галинка. А вот второго парнишечку ждал, а тут – Машур!..
Девочка тихонько скользнула за угол дома, чтоб ее не заметили.
«Так значит папка не рад мне!» – обожгло голову и все внутри. От обиды хотелось кричать во все горло и тут же умереть. Но Маша не умерла, а время лечит обиды.
– А отца-то ты больше любишь, чем мать, – заметила сокурсница Маши, когда она поступила в училище холодильного оборудования в Кирове. Девушки жили в одной комнате общежития. – Вижу, когда мамка твоя приезжает, рада, но на шею к ней не бросаешься…
– Да. Странно, да?
– Не знаю, – пожала плечами Аля. – Так редко бывает.
В Москве
– Ой, не могу! – кричали дети, указывая на Галю и Машу. – Скажите: корова.
– Ко-ро-ва, – ответили девчонки, налегая на «о».
– Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! – слышалось со всех сторон. – Деревня!
– Маам, –
– Это почему еще?
– Над нами на улице смеются.
– Ну и пусть! Плюньте на них, не обращайте внимание!
– Аха-аа… – сестры захныкали еще больше.
– Че смеются-то? – смилостивилась мать.
– Платья у нас длинные и широкие, а у них короткие.
Маша скинула с себя платье и влезла в Галино. Девчонки спокойно уместились там вдвоем. Даже так оно было свободным. Мать хмыкнула, но тут же прикрыла рот кончиками повязанного платка. Она всегда в нем ходила. Даже казалось, что родилась прямо в нем и фартуке.
– Ладно, скидывайте, подошью вам платья.
Шить мама не умела. Она складывала пополам материю, вырезала отверстия для рук и головы и прошивала по швам, мало-мальски обрабатывая горловину и проймы. Возможно, поэтому Маша сама взялась за шитье. Когда училась в четвертом классе, попросила отца купить ткань и тайно от матери (непонятно, почему, но она отрицала всякую инициативу, не от нее исходившую), вручную сшила себе сарафан. Подружки ахнули, увидев его: «Как красиво! Мы такой же хотим!». Показала сарафан и дома. Мать промолчала, а отец попросил жену отдать Маше швейную машинку, которая за ненадобностью пылилась под вышитой салфеткой.
– Ишо че! – заругалась жена. – Сломает.
– Сломает – починю. Отдай девке машинку!
До семидесяти лет шила Мария, пока четыре операции на глазах не перенесла. Машинки менялись, мастерство оттачивалось. В советское время всеобщего дефицита она шила вечерние платья «в люди» и себе, демисезонные пальто сыновьям, даже тулупы, постельное белье, халаты… Шила продавцам в магазинах за возможность купить продукты питания без очереди – колбасу, курицу, масло, туалетную бумагу, сгущенное молоко и кофе, а иногда и конфеты.
– Как не стыдно!.. – отчитывала Галю какая-то тетенька в Александровском саду. – Она такая маленькая, худенькая, а ты с ней так!
Тетенька подошла к всхлипывающей Маше, погладила ее по голове и сказала, указывая на куст: «Вон она где сидит! Не плачь». И вытерла чистым носовым платком ее узенькое личико, опухшее от слез, с размазанной грязью.
Галя встала из-за куста, красная от стыда. Между опухшими веками Маши сверкнуло такое счастье, что тетенька перестала ругать ее старшую сестру и ушла.
Мария вспоминала об этом каждый день. Евгения знала все наизусть, до каждый паузы, но слушала. Вначале ее это раздражало, но потом, видя, что Мария прямо-таки купается в воспоминаниях, слушала, не перебивая и не отвлекаясь на свои бытовые дела. Она все еще надеялась на то, что Марии станет лучше, что болезнь хотя бы остановится.
Гроб сесь
Маленькую Машу остановил свисток милиционера на Красной площади. Она пошла искать старшую сестру, которая куда-то убежала с подружками. Маша догадывалась, что они могли пойти в Александровский сад или в Мавзолей к Ленину. Вот она решительно и направилась туда. Дорогу знала хорошо. Каждый день там играли. Жили недалеко от Кремля.