Оставшиеся в тени
Шрифт:
Время — вот, мне кажется, неназванный, но главный герой обеих повестей Ю. Оклянского. На его фоне отчетливей и резче проступают фигуры Маргарет Штеффин и Бертольта Брехта, Александры Леонтьевны Бостром, жадно впитывающего жизнь юного Алексея Толстого…
Я не случайно назвал «Шумное захолустье» повестью не только об отрочестве и юности, но и о прадетстве писателя. Ибо семейная драма родителей А. Н. Толстого, драма, предшествовавшая его появлению на свет, оказала громадное, может быть, определяющее влияние на всю дальнейшую судьбу автора «Петра I» и «Хождения по мукам». (Тут, по-моему, самое место отметить одну из привлекательнейших черт повестей Ю. Оклянского — их бесспорную увлекательность. Что бы ни говорили о литературе вообще, все-таки самый никудышный ее жанр — скучный… Но разве могут оставить читателя равнодушным мучительно-трудные
Так вот — в данном случае вполне уместен вопрос типа: «что было бы, если?..» В самом деле, что было бы, если Александра Леонтьевна осталась бы все-таки графиней Толстой? Была бы у нее в этом случае возможность столь же плодотворно заниматься литературной деятельностью? Была бы она столь же тесно связана с кругом писателей и общественных деятелей, хранивших верность идеалам народничества? Смогла бы, наконец, она в той же мере способствовать становлению удивительного дарования своего сына? Короче говоря, стала бы она вполне той писательницей Бостром, имя которой существует в русской словесности само по себе, вне зависимости от имени Алексея Николаевича Толстого?
Течение любой жизни в известном смысле непредсказуемо. Это тем более верно, когда речь идет о личностях не только одаренных, но и обладающих сильной волей, целеустремленных, решительных, личностях, в которых порыв и страстность прекрасно дополняются стойкостью чувства и верностью избранному пути. Именно такой предстает перед нами со страниц «Шумного захолустья» Александра Леонтьевна Бостром, и, наблюдая за ней, мы понимаем, что этой незаурядной женщине удалось вполне осуществить свое предназначение — удел, который выпадает далеко не каждому.
Ибо даже ее первое замужество, вызванное, отмечает Ю. Оклянский, главным образом, «чудными мечтаниями» спасти Н. А. Толстого от пагубы дурных привычек и осветить ему путь истины, любви и добра, — даже первое замужество, несмотря на трех рожденных в браке с графом детей, кончившееся, как известно, револьверным выстрелом и судебным процессом, нельзя, вероятно, отнести в разряд абсолютных жизненных неудач. Марина Ивановна Цветаева с удивительной мудростью заметила однажды, что сильнее всего душа растет от боли. Из пережитой ею семейной драмы Александра Леонтьевна вышла человеком, готовым не только любить, но и отстоять свое право на любовь, человеком духовно зрелым и твердо намеревающимся осуществить свое призвание в жизни как личной, так и творческой.
Почти на четверть века — до последнего своего вздоха — она стала опорой для Алексея Аполлоновича Бострома. «…Только вместе и рядом с нею, — пишет Ю. Оклянский, — он чувствовал, что среди служебных крахов, человеческой низости, фатальных невезений его собственная жизнь не теряет осмысленного течения, некой независимой значимости, убеждения не рушатся, а мечтаниям по-прежнему нет отбоя». Она неутомимо трудилась, возделывала свою литературную полоску и прилежно сочиняла романы, повести, рассказы, пьесы, очерки… В «Шумном захолустье» есть глава о ее творчестве — может быть, единственное в своем роде исследование, посвященное писательнице Александре Бостром. Ю. Оклянский отмечает: «По своему призванию Александра Бостром была прежде всего очеркисткой и писательницей для детей, а по размерам дарования — одним из тех тружеников литературы, так называемых писателей средней руки, которые часто пишут гладко, порой очень скверно, но способны иногда и к настоящим творческим взлетам. Общим итогом двадцати пяти лет литературной работы Александры Бостром, считая посмертные издания, явилось около двадцати книг разных названий…» Но, несомненно, главный итог ее творчества — писатель Алексей Толстой, которому она была первый наставник и первый судья.
Вопрос, имеющий довольно общее и чисто литературное значение, — о соотношениях и взаимосвязях литературы, так сказать, «большой» и литературы «малой», Ю.
Александра Леонтьевна не могла не сознавать истинных масштабов своего творчества. И с тем большей настойчивостью, рано заметив одаренность сына, она принялась терпеливо и бережно пестовать в нем писателя. Под ее прямым влиянием, рассказывает Ю. Оклянский, десятилетний мальчик корпел над своими первыми сочинениями; она, по сути, была первой, кто разглядел в «беспомощных виршах» юноши проблески настоящей художественности, и она же, отмечает Ю. Оклянский, «с поражающей нас теперь прозорливостью… писала… А. А. Бострому: «…Я очень осторожно стараюсь обращаться с его творчеством, ничего не говорю, как делать, а только критикую или одобряю. Увидишь, его творчество будет сильнее моего, и мне со временем придется перед ним преклоняться, что я и сделаю с великой радостью!» Но это ее наверняка сокровенное и страстное желание нисколько не умаляло требовательности Александры Леонтьевны, ее строго-взыскательного отношения ко всему, что выходило из-под пера сына. Она всегда была самым горячим его доброжелателем — и самым нелицеприятным судией.
Из тени, отброшенной крупной фигурой Алексея Николаевича Толстого, «Шумное захолустье» выводит на свет писательницу куда менее значительного дарования, ныне совершенно или почти совершенно забытую — Александру Леонтьевну Бостром. Мы познакомились с ее жизнью и творчеством, с тем неоспоримым влиянием, которое — и в идейном, и в художественном плане — она оказала на своего сына. И вправе ли мы теперь утверждать, что большая река без следа вобрала в себя поток?
Несомненно одно: в добровольном служении Александры Леонтьевны, в ее отношении к литературным занятиям сына все озарено радостью, все совершается в высшей степени естественно и гармонично. Птенец вылетел из гнезда и поднялся высоко — и более всех счастлива этим мать.
Завершенность и полнота жизни Александры Леонтьевны Бостром (несмотря на то что она умерла всего пятидесяти одного года от роду) становится особенно очевидна в сравнении с какой-то мучительной недосказанностью жизни Маргарет Штеффин. Ю. Оклянский тактично и осторожно касается главной тайны этой судьбы и без крайней надобности не произносит слова, без которого какое бы то ни было объяснение отношений Маргарет Штеффин и Брехта выглядело бы недостаточным. Тайна и отправная точка заключены в слове «любовь»; Штеффин любила Брехта, и ее верное, буквально до гробовой доски литературное служение ему, ее война за Брехта, ее пропаганда Брехта, ее бескорыстное участие в его романах, пьесах и переводах явились, надо полагать, во многом лишь средством выражения ее любви. «Когда оказалось, — пишет Ю. Оклянский, — что обстоятельства не дают возможности связать свою судьбу с любимым человеком, она с тем большим рвением и беззаветностью погрузилась в работу, которая их объединяла, — в служение антифашистскому революционному искусству».
Она любила Брехта; но вот что важно: это ее сильное, стойкое, искреннее чувство родилось, выросло и окрепло на фоне другой всепоглощающей, может быть, даже отчасти фанатической страсти — беззаветной преданности мировой революции и безусловной веры в ее грядущее торжество. Всю силу своей мучительной любви к Брехту она перенесла в любовь к революции, и, став его солдатом, она еще больше ощутила себя солдатом революции. Нам сейчас может показаться странным, как бы искусственным, и, так сказать, вполне головным подобное совмещение в одном женском сердце сокровенно-личного со столь необозримо-социальным. Тем не менее, здесь нет ровным счетом никакого преувеличения, никакой натяжки и позы — для людей той эпохи это естественно, а для пылкой, романтической, со склонностью к самопожертвованию женщины — тем более.