Оставшиеся в тени
Шрифт:
Смогли ли Вы что-нибудь добиться насчет продления моего пребывания в Москве? Надеюсь, еще получу от Вас весточку об этом. Боюсь, что одна я ничего не смогу достичь.
Вас приветствует
Ваша Грета Штеффин».
Каждое счастье, видимо, имеет свой зенит. До какого-то момента оно набирает ход и кажется бесконечным. А потом настает это мгновение — не всегда даже отчетливо различимое и слышное, так вроде бы, как легкий щелчок выключенного будильника, — и что-то безвозвратно меняется, пропадает. Дни начинают лететь как сумасшедшие. Нет прежнего пьянящего ощущения беспредельности. И где-то близко уже торчит рубеж, о котором
Так получилось и у Греты. То ли после благополучного еженедельного рентгеноснимка и анализов, которые совпали по времени с экскурсиями в колхоз и большим письмом Брехту. То ли после отъезда Павлова…
Все это почему-то произошло сразу. И хотя события были совершенно разные, после них что-то неповторимо утратилось. Здоровье быстро возвращалось. Процедуры становились формальностью, без мысли о болезни. Иногда Грета ловила себя на беспричинной радости. Хотелось вдруг, как девчонке, ринуться и бежать по пустынной кипарисовой аллее. Но дни почему-то стали как бы тусклей и однообразней. Словно бы исчез прежний смак здешнего пребывания, неуловимый, как аромат тех крымских яблок. И хотя оставалось еще около двух недель сроку, Грета почему-то неизменно замечала теперь в коридоре вывеску «Камера хранения», где лежал ее коричневый дорожный чемодан. А тут еще погода испортилась. Пошли дожди.
«Сегодня у нас первый дождливый день, — писала она Брехту 14 июня. — Все сидят кружком по комнатам и не знают, чем заняться. К чтению тоже не тянет, потому что не остаешься один в комнате. Ну, через девять дней все это будет позади. Мы уже снаряжаемся.
Своеобразно, что только что были в санатории почти исключительно партийные работники, руководители и т. д. Спустя несколько дней с новым заездом прибыло больше членов ударных бригад с предприятий. Теперь это отличие ощущается во всей атмосфере санатория.
Написала Лацис, но она не ответила…
Я очень опасаюсь, что в течение трех дней, которые мы будем в Москве, не сладится с продлением визы. Один товарищ сказал мне, что встанут на ту точку зрения, что прежде нужно запросить Германскую партию [23] . И они в этом, конечно, правы. Ну, это уж не столь трагично. В другой раз буду иметь больше времени, чтобы осмотреть Россию. Хотя я, конечно, теперь очень, очень охотно бы осталась.
Мне дают любые возможные виды лечения… Я думаю про себя, что лучшего не мог бы иметь никто, располагай он даже самыми большими деньгами. Я, действительно, довольна, что приехала сюда. Замечаю в себе даже очень большие перемены.
23
Т. е. КПГ, через которую шло оформление М. Штеффин на лечение в СССР.
Не хочу Вас больше задерживать и приветствую
Ваша Грета Штеффин».
Грета вынула из машинки лист, перечитала. Расписалась карандашом. Потом, немного подумав, добавила: «Как был принят Ваш фильм в Москве прессой? Как дела с новой работой?»
Со своих коек на нее изредка взглядывали томившиеся в этот дождливый день соседки.
А у Греты было много других дел. Она закрыла и отнесла за шкаф черный футляр с пишущей машинкой. Извлекла из своего собрания немецко-русских книг пухлый словарь. Расстелила на столе газету. И принялась переводить.
Переписка
Но одиночество и нынешняя дождливая скука надоумили Грету на свой способ общения с молчаливым адресатом. Занятный и интересный. Хотя и тоже содержавший в себе элемент запоздания во времени. Она разговаривала с Брехтом через прессу. Это была немножко игра, немножко всерьез. Перед ней лежала «Литературная газета» почти месячной давности, от 12 мая, со статьей «Берт Брехт». Она случайно заметила ее по маленькому портрету. И выпросила номер у библиотекарши.
За крымское жительство Грета сильно подвинулась в русском языке. Но, читая, ей часто еще приходилось заглядывать в словарь. Она читала статью Третьякова о Брехте. А эффект был такой, как в детстве, когда трешь пальцем мокрую переводную картинку. Из мутной бумаги, из ничего, медленно возникает красочное изображение.
Третьяков писал, как будто ораторствовал в кружке близких друзей. Характеристики набрасывал краткими отрывистыми мазками. За всем этим чувствовался жар увлеченности, очевидно, ни в одном деле не оставлявший этого долговязого человека во френче.
Переводя, Грета всякий раз примеривала характеристики к Брехту. Пыталась представить, что бы он сам подумал, читая такое. Она хотела проникнуть в его мир, влезть в его кожу. Иногда хорошо видела, как бы он поправил очки или почесал висок, что бы буркнул или одобрительно произнес, пробегая глазами по строчкам. Безусловно, в целом он бы узнавающе кивнул своему отражению в этой статье.
«Насколько мы мало знаем о нем, настолько хорошо он известен в Европе, — читала Грета. — Поэт-балладник, цинично-издевательский и острый. Он поет свои баллады под аккомпанемент банджо… У них свой стиль, свое неповторимое лицо, как и у самого Брехта, человека, почти немыслимого в чопорном Берлине, подпертом крахмалом, повязанном галстуком, чисто выбритом.
А это худощавый небритый человек, с близко посаженными гвоздиками беспокойных глаз. На голове его простонародная кепка (в Берлине кепка — признак коммуниста или крайней рабочей бедноты), допотопные очки в железной оправе, растерзанный ворот рубахи, без намека на галстук. Самый отъявленный драчун на литературном ринге Германии.
Он не только поэт — он и драматург, очень необычной породы… Он противник эмоции… Он за алгебру логики. И не без труда, сквозь изощренную логистику, идет он к диалектике классовой борьбы…
Не только драматург, но и режиссер, по стилю своей режиссерской работы стоящий в ряду таких театральных мастеров, как Мейерхольд, Пискатор, Эйзенштейн…
Последний год работы Брехта (вернее будет сказать, Брехта — Эйслера — Дудова, ибо он работает в теснейшем содружестве с композитором Эйслером, автором «Коминтерна» и «Красного Веддинга», и молодым режиссером Дудовым) отмечен еще большей близостью к коммунистическому движению в Германии. Каждое новое произведение Брехта представляет акт явно политический, за что… цензура гвоздит его запретами.