Оставшиеся в тени

Оклянский Юрий Михайлович

В другой присест, после отлучки, она дописала:

«Два часа назад я получила здесь последнюю заправку. Врачи полагают, что они больше не понадобятся. Но последнее решение предстоит в Москве. Я должна там еще раз пройти обследование у профессора, которому вменено в обязанность быть сверхтщательным. Завтра последний день. Снова уже так жарко, что санаторские больные не гуляют и полчаса в предполуденное время».

…Здесь я, пожалуй, несколько сверну повествование. И расскажу по неизбежности более сжато, что было дальше.

От последующих месяцев сохранилось лишь несколько

видовых открыток, присланных Гретой в Берлин из Баварии. Судя по оборотной экзотике пейзажных фотографий и отписочной скороговорке, которая предназначена родственникам, когда не до них, Грета была целиком захвачена открывшейся ей новой жизнью.

Для девушки из рабочей среды все лето было продолжением сказки. Только что на открытках из СССР были Крым, море, пальмы, кипарисы… Теперь — подобная звучащему органу островерхая готика старинного Аугсбурга, туманные предгорья и чертовы ущелья Альп, озеро Аммерзее, с зеркальной водой и белыми яхтами…

Обратный адрес на открытках с конца июля 1932 года: Унтершёндорф (Аммерзее), Бавария, у Брехта.

После обследований московского профессора и нескольких недель в Берлине, в родительском доме, Грета отважилась принять приглашение Брехта и Елены Вайгель. Чистейший воздух альпийских предгорий прекрасно закреплял результаты лечения в крымском санатории. Но получалась, конечно, невообразимая роскошь — Крым и Альпы. Почти по-королевски!

В доме Брехта всегда было полно гостей и постояльцев. Но Грета сразу ощутила на себе мудрую и терпеливую опеку Елены Вайгель.

Она была не очень привлекательна внешне, хозяйка дома, эта Хелли. Высокая, темная, как старая икона, с вытянутым мужеподобным лицом, каштановые волосы небрежным пучком прихвачены сзади, уже начавшая морщиниться от грима кожа, крупный лоб, большой рот, карие глаза. Часто курит. Монахиня, отшельница, «свой парень», а не актриса. Все это с непроизвольным женским чувством сразу отметила Грета.

Да и просто старой она показалась, хотя, как потом выяснилось, Вайгель весной исполнилось тридцать два. Но впечатление тут же испарялось, едва лицо оживало. В этой женщине был темперамент, огонь, характер, воля, тысяча талантов.

Она азартно кухарила по одной ей известным рецептам, добавляла каких-то неведомых приправ и снадобий. Кушанья подавались в доме — пальчики оближешь. Она была заботливая мать и тонкий педагог. Своенравный восьмилетний Штеф и двухлетняя Барбара постоянно вились вокруг нее. Дети обожали мать.

Она была гостеприимная хозяйка, расторопная экономка, оборотистый антрепренер, умело направлявший финансовые дела Брехта, умный и верный друг, снисходительная жена. Словом, человек, с которым Брехт чувствовал себя, как за каменной стеной.

А сверх того, Елена Вайгель была великая актриса. Одна из заглавных фигур нового эпического театра, первый практический воплотитель сценических преобразований, развиваемых Брехтом, та самая редкая актерская индивидуальность, которая необходима была режиссеру и драматургу. В расчете на игру Вайгель писались многие роли пьес Брехта. Бессчетные нити накрепко связывали этих людей.

Осознано это было, конечно, не сразу. Вспомним, что Грете было лишь двадцать четыре года. Рабочая девчонка, она оказалась в совершенно новой для себя среде. Еще должны были заколебаться почва под ногами, произойти самые неожиданные события

и головокружительные изломы истории, включая через полгода фашистский переворот и совместное бегство из Германии; жизнь еще многое запутает, повыкидывает разные петли и зигзаги, разматывать иные из которых неуместно в книге. Но именно на незаменимости Хелли для Брехта строились впоследствии отношения всех троих.

…Когда человек изъясняется исключительно при помощи видовых открыток? Тогда, во всяком случае, когда находится в необычной ситуации. Бывает даже до того в особенной, что дыхание схватывает от избытка чувств. И вместо всех вестей и рассказов о себе хочется односложно крикнуть: вот оно, где я! А может, по тем же или совсем другим причинам ничего вовсе неохота говорить, а почему-то требуется.

Грета была привязана к дому. С опасливой любовью относилась к матери, нежно к отцу. Обожала сестру Герту, по кличке Гопхен, привечала ее жениха Герберта. И пространно обычно писала родителям и сестре, если случались даже краткие отлучки. (Она вообще любила сочинять письма.) А теперь шли недели, месяцы, а она слала в оба адреса только видовые открытки. И слова в них были отписочные:

«Дорогая Гопхен, дорогой Герберт! Я все еще в Баварии. Сегодня очутилась на Тегернзее, а там хорошая погода. Сенсация!.. Я вовремя сообщу, когда приеду. Привет. Ваша Гр.».

И еще, еще… Все в том же духе. Чередовались только адреса, менялись даты и картинки на обороте. А текст даже убывал.

Это означало только одно. Для Греты настала пора самососредоточенности, решающей внутренней работы, час жребия судьбы, определивший всю ее дальнейшую жизнь.

Но то происходило где-то в глубинах души. А внешне все выглядело обыденно. Грете выделили комнатку, назначенную для гостей. Она помогала Хелли по дому, совершала окрестные экскурсии. Взялась за секретарские обязанности — печатала на машинке, делала выписки из книг, отвечала под диктовку на письма. Со стороны вникала в беседы и споры с приезжими театралами и литераторами.

Одним словом, входила дальше в роль сотрудника Брехта.

Очевидно, в те недели и дни Грета делилась впечатлениями о пребывании в СССР. Хозяева дома, как помним, ждали таких рассказов. Неизвестно, о чем конкретно вела речь Грета.

Но одно из крымских происшествий дало поэтические побеги.

Во всяком случае, его приметы ощущаются в реалиях короткого стихотворения, написанного Брехтом несколько лет спустя. Это пятистишие называется «Скорость социалистического строительства». И звучит так:

Один человек, который в 1930 году прибыл из Николаевска-на-Амуре, Будучи спрошен в Москве, как там у них дела, Ответил: «Откуда могу я знать? Моя поездка длилась шесть недель, А за шесть недель все изменилось там!»

В стихотворении действие отодвинуто в 1930 год, чтобы тогдашним бездорожьем убедительней мотивировать достаточный временной отрезок происшедших перемен — шесть недель. Но силуэт энтузиаста-дальневосточника, о котором Грета рассказывала еще в своем письме из Крыма, судя по всему, снова мелькает тут.