Осторожнее с огнем
Шрифт:
Сказав это, он встал и вышел.
Для разъяснения угроз, которые так грубо председатель бросал в глаза старушке, мы обязаны прибавить, что от него зависели почти все состояние и будущность Юлии. Огромное, неслыханной скупостью составленное имение было записано Юлии; на владении старосты лежали большие суммы, занятые покойником у председателя. Следовательно, он угрожал старушке и Юлии почти нищетой.
Неудивительно, что Старостина расплакалась по уходе родственника.
Юлия, отправив гостей в сад в обществе Марии,
— Что с вами, бабушка?
— Ничего… так… думала, молилась и слезы как-то полились неожиданно.
Говоря это, она ласкала внучку, прижимая ее к сердцу.
— О, нет! Есть что-то… Здесь был председатель… Расскажите мне.
— Ничего, дитя мое.
— Как ничего? Это не те слезы, что вызывает прошедшее… Я знаю. Бабушка, не скрывайте от меня!
— Тебе представляется, милая моя!
— А хотите, бабушка, я скажу вам отчего вы плакали?
— Я?
— Да. Председатель хочет выпроводить от нас Дарского, хоть я и не знаю, в чем он ему мешает. Вы не смеете этого сделать, а он, по-своему, сейчас готов угрожать, что лишит меня наследства. Боже мой! Что же мне до его состояния! Я им не интересуюсь — будет с меня и своего.
— Бог знает, что болтаешь!
— Председатель, бабушка, болтает; у него только одни угрозы на языке за малейший пустяк. Не обращать на это внимания и только.
— Однако если бы можно было как-нибудь повежливее дать знать Дарскому… Неужели же для незнакомого человека терпеть столько неприятностей?
Юлия смешалась и покраснела.
— Как вам угодно, бабушка!
Старушка взглянула и заметила, что две слезы, крупные как жемчуг, навернулись на глазах девушки.
— Как? Уже? — спросила она.
Смущенная Юлия молча скрыла лицо на коленах бабушки, которая не могла произнести ни слова.
— О, Боже мой, — отозвалась она, наконец, — нужно же было моей слабой старости допустить, чтобы первый незнакомец, Бог знает кто, вскружил голову моему дорогому дитяти!
Юлия опомнилась и сказала тихо:
— Он не вскружил мне головы, но чувствую, что если бы я никогда больше не могла увидеть его, всю жизнь была бы я грустна, может быть, несчастна. Я еще не люблю его, но не знаю, что меня привлекает к нему.
— Тише, Бога ради, тише! Если кто услышит! Дитя мое, сжалься надо мною! Это наказание Божие!
И понижая голос, старушка прибавила:
— Едва видела его несколько раз, так накоротке… Не знаешь… Это ребячество.
— Да, ребячество! Попробуйте написать к нему, чтобы не ездил к нам и увидите.
Старостина посмотрела на внучку.
— В самом деле?
— Попробуйте. Что же мешает испытать? — сказала, грустно улыбаясь, девушка.
Но старушка не имела силы для подобного испытания.
Старик Дарский снова сидел под крестом на камне, когда Ян неожиданно возвратился из Домбровы.
Старик улыбнулся с сожалением.
— Давнее воспоминание, давняя ненависть! — сказал он. — Пусть Бог простит ему, как я прощаю. Всегда, всю жизнь он был таким — вспыльчив до безумия, нагл до забывчивости. Видно и годы его не изменили. Одна добрая минута была у него в жизни, — в которую он оценил добродетели твоей матери. Не гневаюсь на него, что мстит мне за нее, я и до сих пор по ней тоскую. Каждый любит, как умеет: он продолжает свою привязанность — мщением, я — слезами… Но ты, — прибавил старик, — туда больше не поедешь?
Удивленный Ян не отвечал ни слова.
— Я хочу и требую этого от тебя. Для минутной, еще не развившейся прихоти, для женщины, подобных которой тысячи, вносить в дом непокой, в семейство ссору, может быть, слезы, сожаление, тайные страдания — не следует, не следует. Я знаю председателя, знаю обстоятельства Старостины. Огромное состояние, на которое может надеяться Юлия, все в руках председателя. Он записал ей имение, но может и отнять. Старушка бы этого не пережила, а он готов сделать то из-за безделицы.
— Разве же я ищу богатства? Я люблю Юлию.
— Уже любишь? Ян, Ян! Не профанируй этого слова, не называй им пустых страстишек, потому что после не достанет тебе слова для выражения святого чувства. Вчера ты говорил, что если я прикажу, ты все оставишь. Никогда, ни в каком случае, я не требовал бы повиновения, теперь обязан.
Ян опустил голову.
— Неужели, — сказал он, — у вас бы хватило духу приказать мне? Вы знаете, что до сих пор я никого не любил еще, но теперь чувствую, что люблю ее и люблю навеки. Это не преходящее чувство, но та святая любовь, о которой вы говорили. Без нее мне жизнь — не в жизнь.
— Боже мой! Так воспламениться от одного взгляда.
— Я знаю ее, словно век с нею прожил; каждую мысль читаю в глазах ее, понимаю каждое невыговоренное слово.
— Но кто же поручится, что она будет любить тебя?
— Я в этом не сомневался ни минуты: любовь, подобная моей, не может не вызвать взаимности.
— Отчего?
— Не могу этого объяснить, но чувствую и уверен.
— Однако не поедешь больше в Домброву.
— Отец, это сверх сил моих!
Старик взял его за голову, поцеловал и сказал с чувством:
— Если меня любишь, Ян.
— Отец, отец мой!
И он не мог сказать ничего больше и закрыл лицо руками.
— Не отчаивайся. Если это истинная привязанность с обеих сторон, я не посмотрю ни на угрозы председателя и ни на что на свете. Завтра уедешь ты в Литву на полгода и, возвратясь, можешь быть у Старостины, а теперь не должен.
— Как? Уехать, не прощаясь, когда я обещал быть у них?
— Надо уехать.