Осторожно, треножник!
Шрифт:
По ходу нашего телефонного разговора Сарнов попросил предъявить ему бесспорные достижения интертекстуального подхода. Я указал на «Метр и смысл» М. Л. Гаспарова и в ответ услышал, что серьезный исследователь не может принимать во внимание стихи Игоря Кобзева. Я спросил, значит ли это, что при изучении метров надо ограничиться только самыми великими поэтами, он сказал, что допустил бы, ну, скажем, Коржавина, но никак не Кобзева. На вопрос, кто будет решать, где провести черту, он ответил (и уточнил уже в электронной переписке), «что решать это должен вкус и такт исследователя. Обращение к Коржавину (Самойлову, Слуцкому, Бродскому – при разном отношении к этим поэтам) не бросает тени на вкус и художественное чутье исследователя,
Налицо страстное неприятие конститутивной особенности профессионального подхода – готовности и умения выделять для анализа те или иные аспекты изучаемого предмета, начиная с отделения историко-культурной ценности произведений от их многочисленных структурных уровней и свойств. [265] Из этого наивного синкретизма (как говаривали инструкторы по совковой эстетике: «Нельзя отрывать…»), естественного у народного критика, вытекает неприязнь к теоретизированию и общая охранительная тенденция статьи Сарнова и ряда других, в последнее время появившихся в «Вопросах литературы» и призванных дать отпор новомодным веяниям.
В недавнем номере «Вопросов» (2006, 4) таковы статьи Виктора Есипова и Михаила Свердлова, [266] обе в разделе под завлекательно-разоблачительным заглавием «“Эротическая” тенденция в современном литературоведении». [267] Как и сарновская, они направлены против выхода осмеиваемых авторов [268] за пределы давно принятого в отечественном литературоведении. Ничего нового взамен отвергаемого при этом не предлагается, кроме иной раз по-современному игривой бойкости тона. [269] Под тем или иным соусом читателя пугают осквернением святынь [270] и, апеллируя к тем или иным авторитетам, [271] призывают одуматься, не поддаваться искушениям фрейдизма, структурализма, интертекстуализма и постмодернизма и вернуться к добрым старым ценностям.
3
Обращаясь к оживленному трехчастному диалогу С. Л. Козлова и С. Н. Зенкина об анализе метафорики Макса Вебера, [272] я переношусь на другой конец дискурсивного спектра. Спор ведется на действительно серьезном уровне (при всей остроте взаимных наскоков), диапазон привлеченной специальной литературы и продуманность отстаиваемых позиций (при всей их взаимной противоположности по существу) впечатляют, а недоумение, вызываемое у меня их общей нацеленностью на изучение поэтики нехудожественного текста, предостерегающе напоминает о незадачливой охранительности рассмотренных выше воплей. Тем не менее, на прямой вопрос одного из оппонентов (а я дружен и с тем, и с другим), каково мое мнение об их полемике, я вынужден был ответить в духе прутковского «Мне нравятся очень… обои !»
От изложения сути дискуссии я уклонюсь – чтобы сосредоточиться на ее концептуальном формате. Оба исследователя исходят из принятого представления, что на метафорах строится не только поэзия, а все типы человеческого дискурса, не исключая научного, что риторика пронизывает любые, а не только художественные тексты, и что излюбленного формалистами принципиального различия между практическим и поэтическим языком не существует. При таком подходе литературоведы как специалисты по тропам, риторическим фигурам и дискурсивным стратегиям оказываются идеально подготовленными к анализу нелитературных текстов. Теоретически это звучит не менее убедительно, чем противоположная, допостструктурная позиция, и спорить можно до хрипоты, но здесь, как и во многих других случаях, я думаю, бог (и дьявол) – в деталях.
Дискуссия открывается
На Зенкина, однако, статья производит иное впечатление. Разделяя с Козловым общетеоретический подход, [274] он придирчиво рассматривает его аргументацию, особенно конкретные утверждения, и так или иначе отводит их все, после чего высказывает некоторые собственные соображения о Вебере. При этом он позиционирует себя как специалист не по Веберу, а лишь по методологии анализа. Читая Зенкина, я (особенно своей структуралистской, критической, «сальерианской» ипостасью) соглашаюсь уже с ним, – в надежде, что мою непоследовательность извинит опять-таки слабое знакомство с Вебером.
Открыв после этого ответ Козлова, я рукоплещу его конструктивной реакции: часть идей Зенкина он интегрирует в свою картину веберовской поэтики, обогащая ее метафорой лестницы, шкалы, иерархии.
Мне действительно нравятся очень «обои», но кто же из них – хотя бы по-моему – прав?
Общую идею тропологического подхода к анализу «практического» дискурса оспаривать поздно, и центр тяжести дальнейшего обсуждения должен бы прийтись на конкретику. Но можно задать и теоретические вопросы. Держась общеформатного взгляда, хочется спросить: как получается, что одни и те же метафоры истолковываются столь по-разному двумя явно квалифицированными аналитиками? И почему интерпретация этих метафор оказывается столь сложной, временами не по зубам и искушенному читателю? И как это неспециалисту так легко удается внести немалую лепту в картину изучаемой метафорики?
Начну с того, что, во-первых, метафор привлечено маловато. Наука занимается массовыми объектами. Нельзя строить описание естественного языка на нескольких фразах: [275] чтобы по-соссюровски формулировать langue, надо сначала собрать богатые данные о langage и parole; для построения пропповской модели потребовалось сто сказок; занимаясь тропами Пастернака, нужно рассматривать весь корпус его текстов; и т. д. Выявление инварианта на не менее чем сотне примеров дается легче и выглядит убедительнее, а сам инвариант оказывается при этом, может быть, беднее, но проще и очевиднее.
Во-вторых, в практическом дискурсе метафорика – и вообще тропика, образность, «художественность» – занимает иное место, играет иную функциональную роль, нежели в поэтическом. Характерная для последнего «установка на выражение» означает, что его суть – в словесном перформансе, то есть завораживании читателя плетением словес, рифменным оперением, чекаными формулами и крылатыми метафорами – образом мира, в слове явленным. Потому-то метафорика (наряду с другими уровнями текста) обещает разгадку поэтического мира автора, причем всестороннюю и, как правило, единую, восходящую к центральной теме, веером вариаций которой оказываются все составляющие этого перформанса. Авторская установка на выражение и завораживание – не претенциозная натяжка и не сухая формалистская абстракция, ибо ее оборотной стороной является встречная читательская установка на доверчивое принятие правил чтения (suspension of disbelief), впитывание текста, завороженность им, запоминание наизусть.