Остров Буян
Шрифт:
Посланный с указом о Соборе стрелецкий пятидесятник, когда отдавал ему Алмаз бумаги, бесстыже сказал:
– И у нас на Москве гость Шорин того же добьется своим воровством…
– Тебя бы в Земский приказ к расспросу поставить за экие речи! – ответил строго Алмаз. Но сам он знал, что пятидесятник прав я в Москве неспокойно… Да по всем городам неспокойно, – вот они, вот листы, и листы, и столбцы:
«В Перьяславле Рязанском посадский мужик Прокофей Гуня схвачен, собирался ударить сполох да, ходя по дворам, чел грамоту Псковския Земской избы о заводе мятежу по всем городам против бояр и, окольничих…»
«В Калуге расстрига поп Федорка с сыном Егорием на торгу грамоту чли, чтобы
Алмаз Иванов пытался расспрашивать средних посадских – молчат, а смотрят что волки, только сказать не смеют.
«Нет, надо кончать с этой язвой, – заключил про себя думный дьяк. – Не кыргизска орда Российское государство!.. Боярин Борис Иваныч прав: так ли, эдак ли – надо кончать».
Завершив работу рассылкой позывных грамот к Собору, закончив выписки и подборку всех дел, Алмаз Иванов с подьячим повез бумаги на дом к Морозову.
– Долго, долго, Алмаз Иванович! – встретил его боярин. – Ныне еще забота: чтоб не сумнились бояре и дворяне на Земском соборе, – сказал он, – мы нынче под пытку поставим псковского вора, звонаря Истомку. Указал государь боярам, окольничим и думным людям безотказно быть там – пыточны речи слушать. Запорист вор и предерзок. Послушают – приговорят боярину Хованскому не бавиться [195] боле с ворами… Давай свои записи, едем-ка вместе…
И вместо того чтобы ехать домой, Алмаз Иванов отправился в Земский приказ.
195
Бавиться – забавляться.
2
Как, бывало, в праздничный день у дворца, так в этот вечер перед крыльцом Земского приказа столпилось боярских коней со стремянными холопьями. Общее тревожное настроение в Москве заставило каждого, глядя на ночь, брать с собою в охрану двоих и троих и более вооруженных людей. Все это скопище вместе со стрельцами, стоявшими в охране, выглядело как войско, собранное к походу, но, несмотря на обилие людей, не было того пестрого шума, какой обычно родится в большой толпе. Собравшиеся стояли кучками, переговариваясь вполголоса, или сидели, лениво развалясь на земле и в молчании расплевывая подсолнечную либо тыквенную шелуху да вишневые косточки.
Несмотря на июльский зной, зарешеченные железом окна приказа были плотно затворены, и ни один звук, произнесенный там, не доносился до окружавшей зловещее здание толпы, хотя все знали, конечно, какие дела творятся за этой кирпичной стеной.
В глубокие сумерки въехали Морозов с Алмазом Ивановым на Красную площадь и подскакали к каменному зданию Земского приказа. Сошли с коней. Лениво поднялись с мест развалившиеся слуги других бояр и дворян, давая им проход на крыльцо. Стрельцы пропустили их, брякнув в сенях бердышами. Из распахнувшейся двери ударила в лицо потная духота с запахом топленого сала и дегтя. Просторная пыточная палата была набита людьми. При входе Морозова и думного дьяка все зашептались, оглядываясь на дверь. Борис Иванович знаком показал, что останется тут, где стоит, не желая проталкиваться вперед и прерывать столь важное дело. С задней скамьи, уступая место, угодливо вскочили дворяне, вытесненные с передних мест необычно тесно усевшейся знатью. Морозов с величественной досадой отмахнулся от их услуг. Юркий подьячишка, вынырнув сзади, ухитрился подставить все же коротенькую скамейку обоим – Морозову и думному дьяку… Брезгливо обмахнув ее полой ферязи, Морозов сел. Алмаз Иванов остался стоять у двери.
В чадном сумраке тускло, потрескивая, горели свечи перед иконами
По кислому воздуху от испарений и свечного чада и по усталым лицам собравшихся можно было судить, что расспрос затянулся. «Слава богу, никак, уж к концу поспели!» – с облегчением подумал Алмаз Иванов. Он положил руку на плечо какого-то дворянина, сидевшего впереди на скамье.
– Что сказывал вор с расспросу? Давно пытают? – спросил он шепотом.
– Пытали уже в три накона – и все молчит. На виске трясли, огнем палили, и ногти щипцами драли, и ребра ломали, и кнутом… Все молчит. Кремяный попался!.. А глянешь – мусорный мужичонка! – словоохотливо отвечал также шепотом дворянин.
– Сухой, – вмешался его сосед, – сухие всегда жиловатей да крепче. Кой вор подобрев собой, тот на пытке слабже…
Алмаз Иванов сам, прежде других приказных, расспрашивал всех псковских челобитчиков по прибытии их в Москву. Его дело было «отговорить от худа» казака Никифора Снякина и его товарищей, отпущенных с царской грамотой обратно в мятежный Псков. Он первый расспрашивал также и не пожелавшего дожидаться царского приказа монаха Пахомия, убежавшего из-под стражи, и этого бородатого дерзкого звонаря Истому, который сказал, что он послан не с челобитьем к царю, а с челобитьем к простому народу всех городов…
– Очнулся? – громко спросил дьяк, сидевший у стола.
Палач с помощником склонились к лавке в углу.
– Очухался, что ли? – спросил палач в свою очередь.
Полувздох, полустон раздался оттуда. Палач и его помощник, скинув на пол лохмотья, подняли под руки пыточного. Истома запомнился Алмазу Иванову: смелый и страстный, сухой, чернявый, он отличался особым блеском в глазах, резкостью всех движений и прямотою речи. Узнать его теперь было нельзя: богатая борода была спалена и спеклась от крови, на пораненном лбу была кровь, волосы на темени нагладко выбриты, все тело, черное от побоев, безвольно обвисло в руках палачей. Это был уже не человек, а кровавый мешок с поломанными костями, среди обломков которых, кое-как зацепившись, застряла еще не покоренная пыткой душа. Ее огонек светился в отекших черных глазах, со страданием взглянувших на всех собравшихся.
Алмаз Иванов увидел знакомое в этих искрах страдания.
«Постой, дай бог памяти, где же видал? – посилился он припомнить и вспомнил: – На иконе дедовского письма, слева от царских врат Троицкой церкви – Иисус Христос в терновом венце!..» Алмаз Иванов мысленно отшатнулся от этого греховного сравнения и под полою тайно перекрестился…
– Сказывай, вор, кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан?
И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово. Все напряглось. Голос пыточного прозвучал неясно, едва слышно от муки и слабости.
– Внятно сказывай! – поощрительно произнес дьяк. Подьячие торопливо макнули перья в чернила, готовясь писать.
Все затаили дыхание, чтобы лучше слышать слабый предсмертный лепет запекшихся губ.
– Пить просит, – сказал палач.
– Дай ему пить, – приказал дьяк.
В тишине послышалось бульканье наливаемой воды. Многие из сидевших облизнули сухие губы и завистливо вздохнули, пока помощник палача поднес ко рту Истомы кружку с водой.
– Ну, сказывай, – приказал дьяк.