Остров Буян
Шрифт:
– Жил ты, говорят, честно, народ на хлебе не обвешивал, на сукнах и холстах не обмеривал, на деньгах не обсчитывал. За то тебе, Ивану-купцу, ото всего народа почет.
И дал им отказ Иван Скоробогатый:
– Как женюсь, когда дома жена тоскует! Помогите мне лучше, добрые люди, новый стружок построить, крепкие мачты поставить, белые паруса поднять, отплыть в Тридевятое царство, к славному князю Адаманту.
Помогли буяне. Попрощались с купцом Иваном, на прощанье нанесли ему, чем богаты: яблоков золотых, груш серебряных, вишеньев – самоцветных каменьев. И пустился купец Иван домой в Тридевятое царство, к молодой жене, к славному князю Адаманту.
Приехал
– Коли ты, говорят, потонул, то нечего тебе спустя время домой ворочаться. Ступай с миром на дно морское, а мы по тебе велим честные панихиды петь.
«Иван Скоробогатый схватил боярскую саблю да тяп им головы!» – мысленно забежал вперед Иванка.
Но он ошибся:
– Пришлось Ивану Скоробогатому идти с челобитьем к самому славному князю Адаманту, – со вздохом сказала бабка.
– Так и так, славный наш государь, князь Адамант, – сказывает Иван, – сгубила буря мои корабли, да не попустил господь – остался я жив и попал на остров Буян, где живут беглые твои людишки, крестьянишки да холопишки, а зовутся народом буянским. Богатства у них не считаны, яблоки – золотые, груши – серебряные, ягоды – самоцветные каменья, реки – молочные, берега – сахарные, кормит их скатерть-самобранка, одевает игла-самошвейка, сеет сито-самосейка, жнет серп-саможнейка… А сами людишки ни князьям, ни боярам не подданы. Прожил я у них год, и хотели они меня поженить на лучшей красавице, да помнил я жену молодую и поплыл домой. Привез я с острова яблок золотых, груш серебряных, ягод – самоцветные каменья и сам воротился живой, а на что мне, государь, надобны панихиды живому?!
И сказал Ивану-купцу князь Адамант:
– Коли правду ты молвил, купчишка, то сади мою рать на мореходные корабли да веди к острову Буяну покорить дерзкий народ буянский, нагрузить корабли яблоками золотыми, грушами серебряными, ягодами – самоцветные каменья, отнять у них скатерть-самобранку, иглу-самошвейку, сито-самосейку, серп-саможнейку, а самих тех буянов воротить на старые их места по боярским вотчинам, по дворянским дворам да лупить батогами за дерзкий отбег… Как исполнишь, то и поверю тебе, купчишка, что ты не потонул, и жену молодую вместе с добром получишь!
«Как хряснет Иван князя!» – опять подумал Иванка, но не тут-то было!
– Сели они на тридцать червленых стругов, взяли с собой сто пушек да сто бочек пороху да и поплыли по морю-окияну, – еле слышно шептала бабка.
Взволновался тут окиян-море – встали волны горами, заградили путь к Буян-острову. И пожалел Скоробогатый буянов. «Июда-предатель [55] я, что ли? – подумал купец. – Они мне добра хотели, а я на них рать приведу, собаки поганой хуже, – и та добро помнит!» И сказал он корабельному воеводе:
55
Июда – Иуда Искариот, один из двенадцати апостолов, предавший своего учителя Христа за тридцать сребреников.
– Сбился я в окиян-море, не знаю пути к острову!
Не поверил ему воевода, сдал его корабельному палачу. Стали Ивана мучить, огнем налить.
– Поведешь ли нас к дерзкому народу буянскому?!
И сказал купец:
– Вот уж год минуло, как я потонул и жена моя замуж за боярина вышла. Скажите им: покойник-де кланяться
И с такими словами скакнул купец Иван в море.
– Тут ему и креста на могиле негде поставить… – закончила бабка. – А Буян-остров и ныне стоит. Я там была, брагу пила, сдуру оттуда вылезла, да умишка с собой не вынесла!..
Иванка, прослушав бабкину сказку, молчал.
– Другую сказать? – шепчет бабка.
Иванка опять смолчал.
– Уснул? Ну, ин спи…
Иванка знал, что бабка перекрестила его, слышал, как влезла она на печку, и притворился, что спит, но не спал. Ему было бы жаль заснуть в этот час.
«Тут ему и креста на могиле поставить негде!» – про себя повторил Иванка чудесный конец сказки.
Синяя гладь лежит в море, тихая и спокойная. Негде поставить креста на могиле… Но вместо могильного холма встает над морем остров Буян… Синее небо над островом, синее море кругом… Тихо плещется синее море, качает лодку, в лодке лежит Иванка, глядя в синее небо… Легкие, как пушок, плывут облака…
4
Первушке наскучила тихая церковная жизнь. Он невзлюбил ни работать в церкви, ни сидеть за росписью горлачей и блюд. Он начал отлынивать от всякого дела, а когда Истома напоминал ему о работе, Первушка презрительно подергивал плечами. Его тянуло в буйные толпы боярских людей, чтобы можно было скакать в седле, носить при себе плеть, топорок и саблю, пестро одеваться и сладко есть.
Эти мысли стали тревожить его с той поры, когда при встрече королевича боярский холоп перетянул его плетью и смял конем. У иного бы это вызвало злобу на всех бояр и боярских людей, а Первуньку вдруг самого потянуло в холопы… [56]
56
Первуньку… потянуло в холопы… – Холопы, лично несвободные люди, близкие по положению к рабам. В XVII в. различались полные холопы, которые переходили по наследству и могли стать объектом продажи, и кабальные холопы (см. подстрочное примеч. на с. 20). Ввиду крайней бедности в холопы шли и добровольно, т.е. без предварительного заема денег, как в романе поступает Первуня. Зависимость таких холопов прекращалась со смертью господина.
– Не ведаешь, что затеваешь, – сурово сказал Истома. – Честную жизнь менять на боярщину! Я счастьем считаю, что не попал в кабалу.
– Не перечь, батя, тошно! Хочу разгуляться! – Первунька задорно тряхнул головой.
– Краше уж в казаки пойти – воли не потеряешь. Либо в стрельцы…
– Знаю, куда пойти: пойду на Москву, заложусь в боярщину, приоденусь… Шапку хочу соболью, кафтан красный бархатный с галуном, жемчуг на пуговицы… Сказывают, угодишь боярину – и пожалует!
– Какому попадешь, а то, слыхал я, жалуют на боярских дворах кнутом по субботам.
– Спина своя! Может, мне кнут по нраву!
– Жалко, я раньше не знал! – вздохнул Истома. – Я б тебя хлеще сек, авось ты б разумней взрос…
– Поздненько схватился, батя! – усмехнулся Первушка, теребя пушистую бородку. – Теперь благослови-ка в путь.
– Бог благословит, – со вздохом согласился Истома, – спроси у матери…
Авдотья в слезах благословила сына.
Иванка восхищался братом. Он казался Иванке удалым красавцем. Голубоглазый, кудрявый, с писаным ртом и светлой мягкой бородкой, статный, тонкий… «Вот бы таким возрость!» – думал Иванка.