Остров Буян

Злобин Степан Павлович

– Неправды людской страшиться, то и загинуть! – сказал Истома.

– А ты не страшишься? – спросила бабка.

– Ты меня не задорь, – сурово сказал Истома. – Сердце само задорит… Сын мне Первой, и на Москве не все пропадают. Главная человеку сила – хотенье.

– Бачка, идем вызволять Первушку! – воскликнул Иванка.

– Тебя не возьму, – серьезно сказал Истома, словно давно все совместно решили уход его самого за Первушкой.

– Поп-то отпустит? – робко спросила Авдотья.

– К самому владыке дойду. Умолю! – уверенно ответил звонарь.

И вдруг в избе

стало торжественно, как перед пасхой… Истома стал на молитву. Он молился жарко, беззвучно шепча губами, и лишь изредка исступленный шепот его прорывался несвязным горячим словом… Федюнька и Груня заснули. Авдотья в молчанье месила тесто. Бабка, склонившись возле светца, перебирала свои лохмотья и сосредоточенно подпарывала ножом обветшалые швы.

С улицы доносились веселое пенье, свист, хохот и звуки волынки.

«Зиму жечь повезли!» – подумал Иванка, но отказался сегодня от этой веселой потехи ради печали, нависшей над домом…

Иванка засыпал на полатях под звяканье алтынов, которые считал у стола отец, чтобы взять их в Москву на выкуп Первушки, и под шепот бабки Ариши:

– На семи горах Москва-город, и как взыдешь на гору одну по вечерней поре да глянешь окрест – огней в окошках, как звезд в небе… Москва – мать городам! В Москве столь народу: как хватит ночью мороз – аж избы трещат, а утром как выйдут люди на торг да мужики из погостов съедут в санях, бояре, стрельцы на конях наскочут – тут от дыху такая жара, что с кровель капели… От церковного звону на улице слова не слышно, коли во всех храмах ударят… Храмы есть в сорок маковок золотых под крестами… Нищей братии больше, чем и всего народу во Пскове… Кой речи слыхать на улицах – немской, татарской, армянской ли, паче русской… всяких народов в Москве довольно, а ездит по улицам князь басурманский, под ним вержблюд – зверь горбат – наместо коня…

И вот уж Иванка сам шагал по Москве через царскую площадь [63] , где пятьсот палачей от восхода и до заката бьют виноватых кнутом да головы рубят; шагал по Москве, и навстречу скакала потеха боярская, и в ней восемьсот одних псов, а соколам счета нет, проезжал патриарх в золотой карете, и падали ниц тьмы людей перед каретой, запряженной двенадцатью горячими конями…

Огонь в сторожке погас, все уснули, и только Истома в раздумье лежал на скамье без сна – перед дальним путем.

63

…через царскую площадь… – Имеется в виду Красная площадь в Москве.

– Не спишь, сынок? – тихо спросила бабка Ариша, коснувшись его руки.

– Ты что, бабка? – отозвался Истома.

– Прими, сынок, на дорогу нищенски деньги, – шепнула бабка. – Копила сыну Кирюшке на вечный помин души. Четыре рубли накопила, все в полу шубейки шила, а ноне тебе нужней…

Истома почувствовал тяжелый сверток в руке.

– Бог с тобой, бабка! – воскликнул он, привскочив и отдернув руку.

– Молчи, Истома… всех взбудишь! – строго шепнула старуха

и снова бесшумно скрылась во мраке сторожки…

4

Истома был пойман возле посада Сольцы и привезен во Псков. Архиепископ приговорил ему получить пятьдесят батогов…

Длинные гибкие хлысты со свистом резали воздух, и каждый раз перед ударом у Истомы сжималось сердце… Он вздрагивал от боли, но уже не стонал, не кричал, а натужно крякал, как дровосек над трудным поленом.

– Сорок девять… пятьдесят, – отсчитал архиепископский конюх.

Истома пытался встать, но боль раздирала спину.

– Бодрись, бодрись!.. Дома печенку телячью вели прикладать, – посоветовал конюх и, подхватив под локти, ловко поставил его на ноги.

Истома поднялся, как бревно, не сгибая спины, – так было легче. Конюх встряхнул его кафтан и хотел накинуть на иссеченные, горевшие плечи.

– Не тро-ожь! – в испуге громко воскликнул Истома.

– Кто ж тебя без кафтана из Троицка дома пустит! Рубаха в кровище вся… Так-то невместно!.. – сказал конюх.

Истома стоял у ворот Троицкого дома. Улица представлялась ему далекой и незнакомой. Бесконечно длинная, снежная, синеватая в сумерках, она медленно поворачивалась перед глазами. Качались и становились дыбом дома, а снег под ногами пучился и казался зыбучим, словно болотная кочка… Пошатнувшись, Истома схватился за скобку калитки.

– Бачка! – воскликнул Иванка, кинувшись из-за угла.

Истома встретил страдающий взгляд сына, и вдруг обидой и болью сжалось его горло, сами лязгнули зубы и затряслась борода…

5

Бледная, осунувшаяся Авдотья, сжав губы, как и всегда, возилась молча у печки, стирала, кормила ребят…

Иванка сидел неотступно возле отца. Минул день, протекала ночь… Истома не шевелился. Все спали. Едва потрескивал на шестке светец. В тишине шумно двигались полчища тараканов…

– Иван! – вдруг внятно сказал Истома.

– Тут я, бачка, – шепотом откликнулся Иванка, обрадованный тем, что отец подал голос.

– Слышь, Иван, не продавай николи своей воли, – тихо молвил звонарь.

– Да будь я, анафема, проклят! – воскликнул Иванка. – Легче камень на шею да в воду! Пусти меня по Первушку в Москву, – попросился он. – Уж я доберусь!.. Я шустрый – найди меня по лесам, полям!..

Истома только шумно вздохнул в ответ.

Четверо суток, забыв озорство и гулянки, Иванка трудился, во всем заменяя Истому, который не мог подниматься на звонницу, чистить у паперти снег и караулить.

– А ты его лытушником да скилягой лаял! – упрекнула Истому бабка. – Золотое сердце у Вани: гляди, сколь к работе охоч…

Когда Истома стал поправляться, благодарный сыну за терпеливый и неустанный уход, он сам отпустил его.

– Иди, погоняй собак по оврагам, чай, скучились без тебя, – с насмешливой и суровой лаской сказал он.

Иванка не заставил себя упрашивать.

Лед на реке стал подтаивать. Появились синие полыньи. Пора салазок кончилась, зато по проталинам на солнцепеке построились ратным строем ряды бабок…