Остров Эллис
Шрифт:
Она вздохнула, положила брошь и карточку на свой туалетный столик, выключила свет и легла на своей половине кровати спиной к мужу.
— Ты прочитала, что написано на карточке? — спросил он, наблюдая за ее действиями.
— Да, и у меня нет желания снова начинать этот занудныйразговор.
— Я не нахожу его занудным, — сказал он, почувствовав, как в нем закипает гнев.
— Мы заключили договор, Джейк: одинребенок. Я выполнила его. У нас есть Лаура. И не моя вина в том, что она — неполноценная.
— Черт тебя возьми! —
— Отпусти меня! И не морочь мне голову ни с каким другим шансом — у тебя былсвой шанс.
— Я… хочу… еще одного… ребенка.
В ярости он начал ее трясти, она пыталась оттолкнуть его.
— Джейк, отпусти меня! Черт с тобой…
— Ты увиливала от меня слишком долго. Сегодня ночью я не буду одевать презерватив…
— И ты думаешь я позволю тебе заниматься со мной любовью после этого?
— У тебя нет выбора!
Он сорвал с нее ночную рубашку.
— Джейк! — закричала она.
Он спустил свои пижамные штаны. Затем, несмотря на ее крики, толкнул ее в постель и лег рядом.
— Я предупреждаю, — причитала она, — если ты сделаешь это, я пойду к врачу. Я предупреждаю тебя, Джейк. Ты теряешь время.
Он оттолкнул ее, слез с постели, одел на себя пижаму, сел в кресло у окна и заплакал.
— О Боже, Нелли, — всхлипывал он, — неужели ты не можешь быть так же добра ко мне, как и я к тебе.
— Ты добрко мне? — закричала она, садясь на постель и включая свет. — Ты попытался изнасиловатьменя в день моей премьеры! Это ты называешь «добр»?
Он посмотрел на нее налитыми кровью глазами.
— Я хочу иметь нормального ребенка. Я люблю Лауру до боли в сердце, но я хочу иметь нормального ребенка.
— Тогда усынови его, — сказала она, встав с постели и разглядывая свои руки. — Ты, сволочь, Джейк — ты наставил мне синяков. Хотя, надеюсь, я смогу скрыть их гримом. И никогда, слышишь, никогда больше не смей делать мне больно, — сказала она холодно и направилась к двери.
— Куда ты?
— Я буду спать в другой комнате. Спать рядом с тобой — это чересчур для моих нервов.
И она вышла из комнаты.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Если вообще существует универсальная истина, применимая ко всему человечеству, то ею могло бы стать умозаключение, что каждое общество за свою известную науке историю естественно порождало свою социальную иерархию. И ни в каком обществе эта иерархия не проявлялась так сильно, как в нью-йоркском начала века. Наибольшая сложность состояла в том, что существовало двавысших общества.
Одно из них представляли такие люди, как Фиппс Огден, Асторы, Вандербильты и им подобные. Это было общество неевреев, имевшее свои собственные правила и табу. Другим было общество, представленное евреями, «своими людьми» из Лоебсов, Шиффсов, Гугенхеймов, Вертхеймов, верных своимритуалам и табу, значительная часть которых была зеркальным отражением правил нееврейского общества. В этот период, когда денежная аристократия Америки (а к 1916 году это уже, действительно, была аристократия, хотя и без титулов) достигла своей социальной вершины, два мира соприкасались очень часто. Появились
— Это еще зачем? — спросила она, глядя через длинный стол на своего толстого бородатого мужа, у которого по всей стране были разбросаны двадцать шесть универмагов и который распоряжался капиталом в пятьдесят миллионов долларов.
— Свободный заем, — ответил он, потягивая румынское «Конти».
— Что за «свободный заем»?
— Как тебе известно, президент Вильсон начал кампанию за переизбрание на платформе — Америка не должна вступать в войну. Однако, мои друзья из Государственного казначейства считают, что он темнит. Они полагают, что мы очень скоро вступим в войну…
— Но, дорогой Саймон, — прервала его жена, — каким образом мы можем воевать с Германией? Мыже немцы. По-моему, это нелепо.
— Нелепо или нет, — вздохнул невозмутимо муж, — а они считают, что очень скоро мы будем воевать, и они уже разрабатывают планы финансирования войны. Один из них предусматривает выпуск «Свободного займа», чтобы привлечь людей к вложению средств в правительственные мероприятия в невиданных ранее размерах. Они предложили мне поработать в Нью-Йоркском комитете. А одна из идей сводится к тому, чтобы музыкальные таланты Бродвея, привлекая публику своими шоу, вытряхивали денежки из их карманов. Я поговорил с мистером Рубиным, чтобы выяснить, не согласится ли он обсудить завтра этот вопрос со мной. Он показался мне очень приятным молодым человеком.
— Но он из Нижнего Ист-Сайда, — возразила Ребекка, которая когда-то была красавицей, а теперь, в свои сорок восемь, превратилась в седовласый монумент.
— Хм. Но сейчас он живет в Верхнем Ист-Сайде. И, между прочим, всего за три дома от нас.
— Все равно. Он — ашкенази.
— Ребекка, но и мы — ашкенази.
— Мы — немцы.
— У тебя туманное представление о еврейской истории, моя дорогая, — мягко возразил он.
— Меня не интересует история, — выпалила она. — И, надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду лично принимать мистера Рубина?
— Не только рассчитываю, я настаиваю на этом, Ребекка. У мистера Рубина есть то, что нужно стране — талант. И я намерен просить его вложить свой талант. Я рассчитываю, что ты окажешь ему самый теплый прием.
— Бродвей! — презрительно произнесла она, вытирая рот салфеткой из дамасского полотна. — Вряд ли это тот вид развлечений, который должен привлекать нас — или, в данном случае, правительство. Почему бы тебе не подумать о постановке «Лоэнгрина»?
Опять ее муж глубоко вздохнул.