Остров Инобыль. Роман-катастрофа

Шипилов Николай Александрович

Возможно, сейчас депрессивный период преобладает над маниакальным?

У него свирепая внешность кроманьонца. Он преступник ломброзианского типа, но довольно одаренный в криминальном аспекте человек. Его дар — наживаться. Предтеча этого дара — нищета предыдущих поколений. Нажива для него — реванш, спорт, месть, ставшая профессией. Он устал от профессии, устал от реванша. Устал смертельно. И захотел умереть. Именно тогда, когда остаются последние глотки жизни, он хочет смерти на миру. Возможно, это психоз как следствие пороков развития.

Такая сильная аномальная реакция на события этих дней не была бы психозом, если бы у нашего кролика не было травм

головы. Могло не быть и даже самой мягкой циклотимной депрессии. А по голове его, вероятно, били нередко. Я думаю: если взять нацию как единый живой организм, которым она и является, то ее столько раз в течение последних лет настукали по голове, что она несомненно находится в циклотимной депрессии. Крутой — это только крайнее проявление болезни. Он ненавидит человека в себе, а убивая и подавляя других — он убивает в себе этого внутреннего человека, это дитя…»

Федор Федорович захлопнул тетрадь, закрыл глаза и потряс умной головой, прежде чем выйти из стихии исследования. Потом едва ли не на ощупь, ведя по стенке рукой, прошел в большую смежную комнату и осмотрелся. Глаза осваивались с полумраком, и он увидел себя в зале для приема гостей. В середине зала — огромный осьмилапый стол, похожий на миролюбивого детеныша убитой мамы-медведицы. Стайка стульев, как замершие в удивлении легавые, обнюхивали детеныша-гиганта. В одном из углов, словно провинившаяся школьница, алебастрово белела копия прекраснозадой Афродиты Каллипоги.

«Все же хорошо жить хорошо, — сказал себе доктор, проводя холодной рукой по усталым глазам. — Каково-то терять все это?»

— Фе-о-одор! — слышал он крик и торопливые шаги по деревянной дубовой лестнице.

— Я здесь! — как в полусне, отозвался доктор. — Что там за пожар?

— Майо-ору плохо!

— Я ведь не хирург, — бормотал он. — И не терапевт… — вспомнил сквозную рану в груди майора и большое изнурение крови: — И даже не священник…

Выходя к лестнице, он увидел Сувернева, который замер, глядя со ступенек в фасадное окно. Потом повернулся к доктору и сказал:

— Пошла!..

— О ком ты? — подошел и встал рядом Федор Федорович. Из этого окна, как из всех остальных, можно было наблюдать однообразный, вялый, сонный, моросящий и холодный по виду дождь. — Кто пошел? Куда?

— Цыганка ушла из дому, пока мы волокитились. Полдома больных и раненых, а ты, Федор, научными изысканиями тешишься.

— Ушла? Может, оно и к лучшему. Куда шла, туда и продолжила идти. Что ж теперь делать? Цыгане, как известно, в неволе не размножаются…

— Эх ты, Паганель… А вдруг она разведчица Крутого?

— А что у нас тут секретного? Дети да старики! Может, ему интересно, когда у наших женщин критические дни?

— Эх, Федя ты Федя! Будто ты не знаешь уголовников! То-то и оно, что старики да дети! Чугуновского можно отнести и к тем, и к другим… Нам срочно нужна помощь, Федор. Где же этот брат майора?

Словно в поисках ответа, Сувернев глянул на часы — было без четверти семь вечера.

49

Стоит ли выходить из себя по пустякам в объятиях вселенского катаклизма!

А вот Колотеев на посту нервничал. И тем более, чем более смеркалось вокруг. Его пост размещался под крышей крепкого сарая во дворе усадьбы. Под этой крышей его знобило, лихорадило, его бросало в жар. И пойми: нервное это или простудное? Впервые в жизни он вытащил человека с поля боя, а человек этот умирает. Три часа до наступления сумерек

майор Тарас стонал и истекал кровью. Колотеев спрятался за тушей убитой лошади и попробовал было по-пластунски, но лишь высунулся, как получил предупреждение пулей в лошадиную тушу. Он довольно теплохладно слышал ее хрипы и чувствовал дрожь остывающих мышц под шкурой. Его даже не занимал вопрос: почему снайпер промахнулся? Там, на сырой испуганной земле, ему хотелось припасть к теплой и гладкой спине светловолосой домработницы Нади и бормотать ей не снотворные слова. Он словно заболел, но не желал сопротивляться хвори. Он незнакомым каким-то инструментом обыскивал и ощупывал свою жизнь. Было время сделать вывод, что впору развести костерок да и сжечь в нем для сугреву все бумаги, удостоверяющие его место на бывшей Земле. Сжечь, стало быть, и саму жизнь, где не было свободной воли бездельника, который получает огромное наслаждение всего лишь повернувшись с правого боку на левый или наоборот. Кому служил? Зачем? Кто обманул? Те, толпою жадною стоящие у трона, сидящие за китайской ширмой, живущие на вершинах пирамид?.. Это они, сволочи, они не давали ему выспаться вволю и по всей территории жизни! А теперь: частная собственность священна! Так, пардон, господин гандон: ты откуда ее взял-то, эту священную собственность? Не из моего ли в том числе солдатского вещмешка? А ведь я, козлы, всю жизнь не высыпался: то школа в первую смену! то в юнкерах — па-а-дъе-о-ом! то, паразиты такие, ночь, не ночь — др-р-р! трево-ога! Кальсоны под мышку и — по газам… Потому и немка Эрна: «Майн херц да майн херр!..», а в итоге — хер! — кидалово! Потому же и москвичка — носик-конопушечки…

Колотеев насладился слезным щекотанием в пазухах носа.

«Вот эта Надя — да, бинть? Надя! Глаза — васильки! Зубы — ромашки! Спина — целина! Торс — о-о! А гу-у-бы! А волосы! Они — как водоросли в прозрачной воде. И ведь не моя-а! Цыганка — та тоже хороша… Интересно, бинть, сколько ей годков? Да ну их подальше, этих биороботов…»

Колотеев, стесняясь своих дегенеративных мыслей, развернул все же перед мысленным взором картину большого спроса на мужиков после того, как уйдет вода. Ему всю жизнь было некогда всерьез заняться своим одомашниванием. А теперь, оно, похоже, и к лучшему — все, оставшиеся в живых, начнут жизнь с колышка. И он, вроде бы, жив, да еще и не болен. Нынче пуля пощадила. Зачем? Бог знает. Бог непознаваем.

Он сладко потянулся, выкурил сигарету и, кажется, вздремнул, сидя на нижней поперечине приставной лесенки на чердак.

Совсем стемнело, когда он услышал нарастающий гул мощного мотора.

По зерцалу вод звук летит, как барышня по вощеному паркету. Но искушенный агент Колотеев определил, что источник звука располагается примерно в полутора километрах от плотика, и машина идет к нему неуклонно.

Колотеев сунул пээм за брючный ремень и помигал сигнальным фонариком в сторону дома.

— Эге-е-ей! — крикнул он на всякий случай.

Ответа на запрос не поступило.

Колотеев сменил диспозицию и осторожно вылез на покатую крышу сарая лицом к фронту. На далекую еще воду ложились и исчезали отсветы прожектора. И тут школа тайной войны, которую он только что клял, сгодилась юноше. Он почему-то успокоился, спустился вниз по лесенке. Разделся, повесил одежду на эту лестницу и выкупался в дворовом бассейне. Хандру смыло.

Через час его должен сменить генерал Жучков. Агент вознамерился одеться и снова занять пост наблюдения, но одежды не нашел. И не успел удивиться, как услышал молодой южнорусский говорок: