Остров Тасмир
Шрифт:
— А сможем ли мы, — начал отец, — принести в жертву всех? Оставить здесь без аппарата, без топлива. Ведь мы можем и не вернуться…
— Да, — тихо проговорил Лазарев, — будем честны с самими собой.
— Для меня это сверх сил, — грустно сказал отец, — я чувствую, как почва уходит из-под ног.
— Я бы мог лететь один, — продолжал Лазарев, — но у меня нет уверенности в успехе. Меня могут арестовать, вы лишитесь машины, и понадобится в лучшем случае еще два года, чтобы построить новую. А тогда что? Опять рисковать этой машиной?
— Где же выход, — с тоской произнес
— Будет, Лев, — сказал Лазарев твердо, — мы сами создали этот замкнутый круг, мы сами найдем и выход. Мы построим еще несколько машин. Пусть пройдут годы, но мы устроим Тасмир, мы создадим крылатую фалангу. Мы сделаем из острова настоящую базу. Часть машин останется здесь, молодежь подрастет и обойдется без нас, а мы полетим. Если не вернемся, то они без нас уже не погибнут…
Опять наступило молчание. Я все лежал неподвижно, а мое сердце радостно билось. Я сознавал ясно, что роковой час отсрочен. Но тоска охватила меня, когда снова услышал я слова отца.
— Меня мучит еще то, — произнес отец, — что у нас будет смена инженеров, борцов с природой, но не будет смены в революционной борьбе. Мы здесь — последние могикане…
— Да, — согласился Лазарев, — это так. Нужно прямо смотреть в глаза правде. Но это не по нашей вине. Слова не учат, учит жизнь, а они жизни не знают. Они — островитяне. Это — новая порода людей, выскочившая игрой случая из хода истории… Нас мало понимают дети, а внуки нам будут чужие.
— Да, — вздохнул отец, — в условиях этой жизни их кругозор узок и мал. Наши внуки, может быть, еще дальше уйдут в технике, но еще больше отстанут от человеческой культуры.
В это время подошел Алексей и что-то стал спрашивать отца о работах. Они все ушли вместе, а я задумался.
Вечером мы с Алексеем вели долгую беседу. Мы яснее, чем когда-либо, почувствовали ту незримую грань, которая отделяла нас от отцов. Мы понимали их, но мы не чувствовали, как они. Их попытки во что бы то ни стало увлечь нас своей борьбой, пожалуй, имели скорее обратные результаты. Мы привыкли к их речам, призывам и лозунгам, но это сделалось для нас каким-то обрядом. Это были для нас священные слова, но отвлеченные, не наполненные содержанием жизни. С каждым годом планы и цели отцов казались нам все дальше и дальше уходящими от тех задач, которые сама жизнь ставит пред нами на острове.
— Они мечтатели, — сказал Алексей, — милые и дорогие для нас, это у них наследство от того человечества, которого мы не знаем.
— Да, — подтвердил я, — но они, может быть, правы, говоря что мы островитяне, что мы узкие практики. Их знания больше и обширнее. Мы знаем только одну точку на земле, но земной мир нам незнаком.
Алексей нахмурил брови и молчал.
— Все это так, — произнес он, — но разве мы не бежали сюда от людей, как бежит олень, затравленный волками? Если мы вступим в борьбу с людьми, они победят нас, их больше. Мы погибнем, а люди останутся такими же и завтра забудут кучку островитян, которых убьют.
— Но, — возразил я, — нас могут поддержать те, кто имеет такие же взгляды, как наши отцы.
Алексей горько усмехнулся.
—
Я больше не возражал, вспомнив разговор отца с Лазаревым. Все же несколько дней меня томила непонятная тоска. Я забыл о ней только тогда, когда в нашу жизнь вплелись новые обстоятельства.
III
Первые дни нашей жизни на Тасмире были однообразны, сводились к заботам об усовершенствовании жилища и двора; но начало осени было внезапно озарено блестящими открытиями.
Дарья Иннокентьевна, перебирая свой сундук с вещами, неожиданно нашла в нем горсти две сора, который был для нас богаче самых обильных россыпей золота и алмазов. В этом соре мы отыскали пшеничные зерна, четыре семячка подсолнухов, немного неободранной гречихи, несколько горошин, ягоду сушеной малины и два тыквенных зерна.
После этого мы с алчностью самых ярых золотоискателей принялись исследовать сундуки у всех и с величайшим ликованием присоединили к собраннной коллекции еще кое-что, а именно: пять маковых зернышек, вишневые косточки и несколько лесных орехов. Все это вместе с огородными семенами, где была капуста, огурцы, репа, свекла, морковь и неожиданно резеда, внесло столько же радости, как изобретение варин.
Это сразу подняло наш дух, и мы стали мечтать о парниках и оранжереях. Организовали нечто вроде конкурсов, и все без исключения чертили планы оранжерей, придумывали систему их отопления, а для удобрения почвы собирали птичий помет.
В это же время был тщательно разработан план на будущий полет к Гольчихе на слюдяные залежи, чтобы набрать самых больших кусков для приготовления тепличных рам. Молодежь не хотела и слышать о маленьких теплицах, мы предполагали весь крытый двор превратить в огромную теплицу или, вернее, в зимний сад. Мысль об этом увлекала и волновала нас. Мы мечтали, как нашими заботами и усилиями бесплодная земля выбросит вверх множество побегов разнообразных растений, как на небольшом пространстве крытого двора закипит небывалая здесь жизнь.
Эта зима показалась нам долгой, хотя мы непрерывно работали, делая рамы для парников и оранжерей. На этот раз мы впервые почувствовали, что у нас появилась почва под ногами и явилась крепкая связь с той землей, на которой мы живем.
В своих увлечениях мы даже забыли о работах отца, который изо дня в день что-то упорно и напряженно творил в полном одиночестве и только изредка отрывал от нас Успенского, делая ему специальные поручения.
Но в середине зимы Успенский отошел от нас, увлекшись работами отца. Они стали работать вдвоем, как заговорщики, ничем не интересуясь, кроме своей лаборатории. Мы им не мешали, подавляя свое любопытство, и продолжали трудиться над тепличными рамами.