Остров традиции

Василий Сосновский

По вечерам она подходила вплотную к забору и упражнялась в государственном языке. В непотребной брани, недавно признанной государственным языком..

После Нового года в гости к Анне по вечерам зачастили воспитательницы сиротского приюта. Анна принимала их, естественно, в своей комнате и вела с ними, наверное, разговоры на «женские» темы. Но догадывался Конрад, что одними кофточками да пирогами темы разговоров не исчерпываются. Наверняка жаловались воспиталки на невоспитуемых своих воспитанников, на чёрствый хлеб провинциальных педагогов, на невыносимую атмосферу своего учреждения, где приходилось лавировать между нечистым на руку начальством и морально нечистоплотными детишками, понимающими один лишь кнут и заведомо обделёнными пряником.

С Конрадом воспитательницы

только небрежно здоровались – догадывались, сколь ничтожную роль он играет в доме. Он даже не знал, как их зовут: не представились.

Но вот что интересно: поначалу воспиталки приходили в бесформенных тулупах и серых козьих платках, надвинутых на брови. Вот и под женский праздник они пришли как раз в таком затрапезном виде, а ушли – принаряженные: козьи платки остались где-то в запасниках анниной комнаты, простоволосые головы явили одинаковые незамысловатые стрижки (невзирая на лёгкий морозец), а поверх тулупов гостьи уносили на своих плечах лёгкие вязаные шали. И пуще всего поразило Конрада то, что одна из них была синей, а другая – коричневой.

Тёткам эти шали были не очень к лицу: слишком уж сами тётки представляли собой усталых бывалых грымз неопределённого возраста. Но не сексэпил тёток волновал Конрада, а цветовая гамма их новых одежд. Сразу вспомнил он, что Анна периодически что-то вязала – так не забытый ли шарф перевязывала? Но главное – Конрад успел рассмотреть, какими брошками были скреплены обновки анниных гостий: какие-то узенькие продолговатые серебристые цацки. Стрелы? Змеи?

Загадки, загадки…

Разыгрывался какой-то непостижимый для Конрада спектакль. Он знал, что забугорное общество давно превратилось в «общество спектакля», где «быть» сначало уступило место «иметь», а затем и «иметь» исчезло, сменившись сплошным «казаться». Но, выходит, и в Стране Сволочей роль «кажимости» неоценима…

Необходимость пообщаться с урлой по-прежнему довлела над Конрадом. Но с какого конца к ней подъехать – не представлял себе он. Эта публика добродушием явно уступала приснопамятным неформалам образца прошлого лета. Ломиться к целой шобле было самоубийственно, а заговорить с одиночкой – чревато. Взять хоть такой нюанс как – во что одеться. Прикинешься прилично – вернёшься голый, прикинешься бомжом – оторвут яйца.

Решил было Конрад начать с малолеток – но те опознали в нём того, кто летом тусовался с неформалами, и сразу бросились врассыпную, чтобы забросать нежданного интервьюера ледышками и камнями. Один каменюка попал в голову Конрада в миллиметре от виска. Конрад, как водится, убоялся глупой смерти и, несолоно хлебавши, ретировался.

Однажды прошёл слух, что в сельпо выкинули трофейную кошатину – в сраженьях отбитую у войск Айзенберга. Воленс-ноленс Конрад выбрался за ворота Острова, тем более, что при большом скоплении людей спекулянты вполне могли из-под полы продавать махру.

Шествуя по улочке, Конрад в оба глаза смотрел, не тусуется ли где-нибудь урла – не столько ради любопытства, сколько ради самосохранения. Его то и дело обгоняли старухи и немолодые инвалиды с кошёлками, вид у них был воинственный: мясо давно исчезнувших четвероногих предстояло брать приступом. Воинственности Конраду в этот день явно не хватало, тем более что шёл он на битву без благословения Анны – та окончательно стала завзятой вегетарианкой. Он шёл, а над улицей мелькали ломы и костыли – оружие местного пролетариата. Те, у кого было огнестрельное, поживились ещё в первой половине дня, отхватив самые лакомые куски. (О том, что не все были согласны с таким распределением ролей, свидетельствовали свежие трупы в канавах, едва присыпанные снегом). На долю оставшегося отребья наверняка остались когти да кости, но ничто не способно отнять у сволочного народа веру в чудо.

Сквозь толпу, напиравшую на магазин и лишь слабо напоминающую очертаниями очередь, Конрад увидел урлу – она выполняла функции сил правопорядка и единственная старалась упорядочить людское месиво. Конрад послушно пристроился к хвосту очереди, где стояли совсем уж мягкотелые бабёнки, и стал прикидывать, пройдёт ли он к утру.

Уже чувствуя нешуточный напор с боков и со спины, Конрад обратил

внимание на то, что урлой командует вполне себе взрослый мужчина, вооружённый до зубов – у него даже гранаты висели за поясом. Он стоял в дверном проёме сельпо и своей свирепостью остужал пыл наиболее нетерпеливых, а если одной свирепости не хватало – призывал разобраться своих более молодых подчинённых. Конрад был ещё далеко от входа и плохо различал лицо главаря, но постепенно закрадывалась мысль, что где-то он его уже видел. Конечно, эти маленькие глазёнки и этот скошенный лоб под бритым наголо теменем были какие-то неиндивидуальные, нарицательные, но всё больше крепло у Конрада убеждение, что именно эти глазёнки и этот лоб он уже лицезрел вблизи. Постепенно зародилось подозрение, что урла повинуется приказам его старинного знакомого Дитера, а спустя два часа, стиснутый толпой по рукам и ногам, Конрад довытягивал последнюю подвижную часть своего организма – шею – до того, что уже почти не сомневался: в посёлке объявился именно Дитер.

Конрад задумался, не окликнуть ли былого однополчанина или кем он там ему приходился – но грудная клетка трещала так, что издать осмысленный звук было невозможно. Несколько раз Конраду казалось, что главарь надолго останавливает на нём свой взгляд, и прикидывал, хорошо ли или плохо – быть узнанным. Но Дитер, если то действительно был он, казалось, не различал лиц – он управлял единым, нечленимым сгустком биомассы, и Конраду оставалось терпеть и ждать.

Впрочем, вскоре Конрад понял, что с трусливой выжидательной тактикой если что ему и достанется, то разве лишь от мёртвого осла уши. Постепенно он пустил в ход локти и коленки. Но чужие локти оказались острее, а коленки – твёрже. Неизвестно, чем кончилась бы внезапная активность Конрада, если бы урла не внедрилась в толпу и не стала тумаками и зуботычинами вычерчивать чёткую прямую очереди. В результате Конрад более или менее понял, сколько ему осталось до входа: очень много.

Уже давно стемнело; приближался час закрытия сельпо, а Конрад практически ни на йоту не приблизился к заветной двери. Стало грустно.

И тогда он вдруг отважился на отчаянный шаг, которого сам от себя не ожидал. Он вышел из очереди и грудью пошёл на оцеплявшую её урлу.

– Скажите Дитеру, что его хочет видеть Ёбаный Пигмеец.

Урелы несколько опешили, но, как было видно, Дитеру (да, это был он, только, в отличие от себя осеннего, сверкающий во всю пасть золотыми зубами) какую-то информацию передали. Сначала было похоже, что тот и бровью не повёл. Но через пять минут Конрада относительно вежливо взяли под руки и отвели в сторону.

Сельпо как раз закрылось. А может, кошатина кончилась. По народу прошла волна негодования, воздух заискрился от вспышек ненависти. Выстроенная с таким трудом продолговатая очередь вновь сбилась было в кучу малу, сжалась было в кулак.

Отрезвила неудачников, как водится, стрельба. Толпа пустилась наутёк, оставляя тяжело раненых на площадке перед магазином. Но масштабы очередного кровопускания Конрад заценить не успел – его подвели к главному распорядителю.

Дитер словно бы даже рад был видеть здесь Ёбаного Пигмейца. Он дал ему два кисета махры и мясную вырезку, может быть даже говяжью – по внешности сорта мяса Конрад не различал.

Мы помним, что знакомец Конрада был словоохотлив. Вот и сейчас он долго впаривал Конраду пространный текст о перипетиях своей судьбы за последнее время. Конрад вроде бы ухватил основную канву: приняли Дитера к себе конкретные пацаны и, после некоторых испытаний, нашли для него конкретное занятие: служить опекуном и пастырем перспективного молодняка в посёлке N, наставлять уму-разуму и растить пацанам достойную смену. Но об этом абстрактный пацан Конрад скорее догадался, чем непосредственно уяснил из слов Дитера. Дело в том, что последний изъяснялся на совсем мало понятном языке, лишь отдалённо напоминавшем сволочной. За вычетом государственного языка оставалась какая-то хитроумная феня. Она изобиловала весьма смелыми и свежими оборотами, даря Конраду надежду, что великий и могучий сволочной язык не умирает, а лишь стремительно видоизменяется. Но понять б'oльшую часть из того, что говорил Дитер, было решительно невозможно.