Островитяния. Том второй
Шрифт:
— Да, — сказала Дорна, — не думаете, а мы — думаем. Эта мысль всегда с нами, потому что нет ничего прекраснее, чем, глядя на человека, всем своим существом ощущать, что «именно этот человек, такой не похожий на меня, объединив свои усилия с моими, может дать начало новой жизни».
Я смутно ощутил, что же это действительно за чувство, и уже не взялся бы отстаивать «любовь» в сравнении с анией.
— Не думайте, что ваша «любовь» так уж замечательна, Джон. Приятно ни о чем не думать заранее, знать, что для тебя в данный момент хорошо, и стараться не упустить свое
— О, я понимаю — хотя, вероятно, лишь отчасти, поскольку я не островитянин, — и все же не могу до конца поверить человеку, утверждающему, что он знал нечто большее, чем «любовь» в том смысле, в каком мы ее знаем.
— Большее? — переспросила Дорна. — Разве я сказала что аниябольше любви? Просто таков наш путь. У вас он — свой. Быть может, именно ваши чувства сильнее, поскольку проще, ближе к животным и менее продуманы… Не знаю и не слишком забочусь об этом. И то и другое равно прекрасно. Ваша любовь была чудом, которое вы мне подарили. Были и другие мужчины… Они видели во мне будущую мать своих детей, я это знаю, но их аниябыла мне скучна и вовсе не так прекрасна, как ваше чувство. Я понимаю, насколько оно выше простой апии.
За мгновение до этого все старые обиды и боль неудовлетворенности вернулись и пронеслись, как порыв жаркого летнего ветра. Я попросту устал и думал о том, как хорошо сидеть на прогретой солнцем веранде и говорить с Дорной.
— Вы так добры, — сказал я. — В глубине души я все время чувствовал, что вам доступно совершенство, несмотря на все различия и преграды.
— Значит, я — совершенство? — мягко спросила она.
— Абсолютное совершенство, Дорна…
Закрыв глаза, я слушал, как словно издали доносится ее голос.
— Вы достаточно натерпелись от меня, дорогой Джонланг. После ленча я расскажу вам о себе. А пока пойду взгляну, что там на кухне.
И действительно, беседа наша возобновилась лишь после ленча. Примерно на час мы разошлись по своим комнатам, и я, как настоящий инвалид, даже вздремнул немного. Мы встретились вновь в уставленной книгами зале с низким потолком: поднялся туман, и на веранде стало холодно и неуютно.
— Итак, хотите ли вы, чтобы я рассказала вам о себе, Джонланг? — спросила Дорна, когда мы удобно расположились возле камина; Дорна — в кресле королевы Альвины.
— Да, Дорна.
— Во-первых, — начала она, — позвольте сделать вам еще один упрек.
— Смелее, Дорна.
— Это насчет вашей «Истории».
— И в чем же я виноват?
— Вы были довольны помощью Мораны?
— Конечно.
— Однако пытались внушить мне мысль, что предпочли бы мою помощь.
— Я был бы счастлив, если бы вы помогли мне.
— Почему?
— Чтобы работать с вами рядом!
— А разве вам не хотелось, чтобы «История» сыграла какую-то определенную роль?
— Разумеется.
— Так могла ли я помочь вам? Ведь я принадлежу к другой партии, я — ваша противница.
— Уверен, что вы не прибегли
— Уверены? Не знаю, но помогать бы я вам не стала… Почему вы изменили решение превратить «Историю» в воинствующий документ и смягчили тон?
— Вы хотите сказать, что она — недостаточно сильный аргумент в пользу установления торговых отношений?
— Весьма слабый! Уверена, что Морана никогда не пыталась повлиять на ваш замысел — сделать из «Истории» документ воинствующий, — но ее гораздо меньше интересовала ваша убедительность, чем красота вашего стиля. И вы прониклись тем же настроем. Кое-где в книге сохранились следы первоначального замысла, но они словно островки, полузатопленные мощным приливом. В конечном счете все, что осталось, — это сухой отчет о вашей стране, никого ни в чем не убеждающий. Я ожидала серьезных доводов в пользу развития внешней торговли.
— Вам было интересно, Дорна?
— О да, написано простым, доступным, хорошим языком — в остальном же ни то ни се. Я была разочарована.
— Жаль…
Критика Дорны была неотразима.
— Попробуйте еще раз, Джонланг, стараясь при этом быть беспристрастным.
Я хотел сказать, что покончил с подобными вещами.
— Если желаете знать, мне нравилось, что Морана помогает вам… Я никак не могла удержаться от мысли, что, встреть вы ее раньше меня, «полюбили» бы ее и она, конечно, обращалась бы с вами куда лучше…
— Вы были ко мне справедливы.
— Но она не увлеклась бы вами так, как я…
Сердце у меня замерло. Мы старательно избегали глядеть друг на друга.
— Я чувствовал, что вы увлечены мной, но никогда не предполагал, что настолько.
— Мне не хотелось бы воскрешать в вас какие-либо надежды… — сказала она, помолчав.
— Воскрешать уже нечего.
— Не будьте столь самоуверенны, — резко ответила Дорна. — Я тоже немного с этим знакома.
Я поклонился, но промолчал.
Они сидела опустив голову, очень тихо и, казалось, внимательно разглядывала свои руки, но взор скользил мимо.
Румянец медленно проступал на ее щеках. Потом она резко вскинула голову, глаза ее горели.
— Когда вы приехали весной, я знала, что вы «любите» меня… по крайней мере я думала, что это так. Я знала, что это не апия,но мне и не хотелось иных, более глубоких чувств. И еще мне было жаль вас. Ведь я ощущала себя предательницей. Однако к жалости примешивалось и еще нечто. Не ания,нет. По отношению к вам я никогда ее не чувствовала.
Она сжала руки так, что костяшки пальцев побелели…
— Ах, правда в том, что я хотела, чтобы вы пробудили во мне это чувство! А вы только и думали, как бы развлечь меня. Мне хотелось касаться вашего ясного, открытого лица, целовать ваши честные, удивленные, растерянные глаза! Мне нравилось все, что было связано с вами. И я вовсе не боялась вас, я боялась себя самой.
Помните, как мы поднимались на башню? В тот день я поняла, что никогда не смогу покинуть наш Остров. Я любила вас и Остров одинаково сильно. Вы предложили способ, как избежать разлуки с родными местами. Ваша скромность, мягкость, готовность последовать за мной, каким бы человеком я ни оказалась, лишили меня твердости… и заставили поступить именно так.