Островитяния. Том второй
Шрифт:
Разыскав хворост, мы стряхнули с него снег. Неподвижным темным пятном продолжая сидеть на санях, Наттана молча следила за моими попытками разжечь огонь и явно не спешила мне на помощь. Наконец пламя занялось, быстрыми язычками побежало по веткам, и ночь мгновенно обступила нас непроницаемой черной стеной. Я присел рядом с Наттаной, которая на ощупь пыталась разобраться в содержимом корзины. Растущее пламя осветило наши лица, от костра ощутимо потянуло теплом. Оба мы были голодны, мышцы ног слегка ныли, тепло костра навевало истому.
Но можно ли нам сжечь весь хворост?
— Мой дом недалеко, но меня из него выгнали, а ваш и вовсе на другом краю света, — философски заметила Наттана.
Мы быстро покончили с ужином. Наттана сказала, что не прочь выпить чего-нибудь горячего…
Костер догорал. Наттана протянула к огню руки. Капюшон наполовину сполз назад, и милый профиль девушки казался еще милее в желтовато-оранжевых отсветах.
Почти никто из островитян не носил варежек или перчаток. Я спросил Наттану, не боится ли она обморозить руки. Она ответила, что у нее есть специальное растирание, которым она воспользуется, как только вернется. Да, иногда кожа трескается, но перчатки…
— Они все еще холодные? — спросил я с замиранием сердца.
Наттана поглядела на меня, причем лицо ее тут же скрыла тень, и кивнула.
— А у меня теплые, — сказал я и взял ее ладошки в свои. Наттана полуобернулась ко мне, я укрыл обе ее руки полой своего плаща и, положив их к себе на колени, с обеих сторон накрыл своими, ощущая сладкую прохладу.
Мир и покой воцарились в душе.
— Значит, вот они к чему — разговоры о перчатках? — спросила Наттана.
— Мне хотелось подержать ваши руки в своих, — ответил я, — вот и выдумал предлог.
— Похоже, вам нравятся мои руки, — сказала девушка.
— Очень.
Слова бродили в уме, готовые сорваться с губ. Но время шло, и чувство покоя становилось все глубже и глубже.
— Прошлой ночью мне снова снилось, что вы живете здесь, — сказала Наттана. — Наверное, потому что мы об этом говорили… Хотелось бы вам быть тана?..Только правду.
На самом деле мои мысли были только о том, что за три оставшихся дня я хоть раз да поцелую Наттану.
— Ах, Наттана, это совершенно немыслимо, и я не позволяю себе даже думать об этом. Не знаю, право, не знаю.
Я объяснил суть закона, действующего в отношении иностранцев, и пересказал слова Дорна по поводу исключений.
— К тому же, — добавил я, — я вовсе не уверен, что захочу оставить родину.
— Что же вы тогда хотите? Ведь вы можете найти свое место! Вы даже не представляете, каким кажетесь нам, Джонланг… странным, заблудшим существом, попавшим сюда из иного мира!
Она крепко сжала мои руки.
— Я желаю вам только хорошего! — воскликнула она. — Самого лучшего из того, что я привыкла считать лучшим. Вы совсем как один из нас, Джонланг… Я не вижу сейчас вашего лица, но оно так ясно представляется мне. И это — лицо знакомого. Это доброе лицо. Я хочу взглянуть на вас. У вас такой чистый, открытый взгляд!
Пожатие ее ослабло, и дрожащие руки выскользнули из моих.
— Руки согрелись! — сказала она, вставая.
— Наттана! — воскликнул я. — Какая ты милая, что сказала мне это.
— Но так оно и есть… Пойдемте, скатимся еще раз!
Она пошла вперед, я за ней, подобрав второй конец ремня, хотя Наттана везла сани сама.
Молча поднимались мы по склону холма. Слова Наттаны по-прежнему радостно звучали в душе… И снова мы летели сквозь тьму, и сани, словно окрыленные, прокатились дальше.
Наттана схватила конец ремня.
— А в следующий раз получится еще дальше! — крикнула она и громко рассмеялась.
Стал задувать ветер, похолодало. Как хорошо было кутаться в теплые плащи! Мы шли, подняв головы, и звезды над нами ярко мерцали.
Поднявшись, мы остановились отдышаться. Нужды в словах больше не было.
Наттана заняла свое место на санях, я тоже устроился. Сани устремились вниз; снег подмерз, стал жестче. Я обнял Наттану, она не могла не почувствовать этого. Она лежала не шевелясь. Ветер резал лицо, не давал вздохнуть, но я все так же крепко держал Наттану и вряд ли когда-нибудь раньше мог представить, сколько боли и чуда заключает в себе женское тело. Глаза слезились, я почти ничего не видел и боялся, что смогу не различить калитки и деревьев. Ни разу мы еще не мчались так быстро.
Сани пронеслись через верхний сад, перескочили через дорогу, замелькали деревья нижнего сада, и мы выехали на простор кукурузного поля. Подняв облако снежной пыли, сани остановились.
Наттана не спеша поднялась и, медленно нагнувшись, взяла конец ремня.
— Рекорд, Наттана! — воскликнул я. О чем она думала, эта девушка, похожая на тень в своем темном плаще, девушка, которую я только что так крепко прижимал к себе, ощущая каждую ее частицу.
— Нам его не побить, — сказала она наконец.
— Попробуем!
— Ладно, — ответила она, — но только потом поставим сани и пойдем домой.
Мы долго поднимались наверх. Наттана была права — настало время возвращаться, мы слишком устали и перевозбудились. Наттана шла молча, тяжело переставляя ноги и то убыстряя шаг, то оступаясь и скользя назад. Вот и изгородь. Темный лес за нами шумел, раскачивая ветви деревьев.
— Хочу, чтобы ветер растрепал мне волосы, — сказала Наттана.
Она долго возилась с косами, я был весь в волнении. Подойдя к саням, она, как мне показалось, неохотно легла на них, но при этом не сказала ни слова, и я, чувствуя комок в горле, снова обнял ее.
Волосы девушки закрывали мне лицо, но сани уже сами мчались по проторенной колее. Я закрыл глаза и — будь что будет — зарылся лицом в ее волосы, тесно прижимая ее к себе. Сквозь ночь, сквозь ветер неслись мы. Но до поля на этот раз мы не доехали.
Что можно было сказать? Мы медленно шли к темному амбару, в тягостном молчании, чувствуя себя бесконечно усталыми… Наттана оказалась права: рекорда мы не побили. По дороге к дому девушка быстро взяла меня за руку. Мы в нерешительности остановились на пороге, не разнимая рук. Файны уже, наверное, заждались нас.