Осужденные души

Димов Димитр

– До свиданья, милая!.. Продолжайте свой путь. Вы не привыкли к здешнему климату.

И она протянула Фани руку.

Женщины расстались. Одна, молодая и цветущая, ехала в собственном автомобиле в роскошный отель, другая, старая и сморщенная, как обезьяна, возвращалась со своим осликом в первобытную пещеру. Одна сгорала в пароксизме неутоленных желаний, другая, угасшая, шла петь псалмы. Которая из них была разумней? Или они обе были одинаково невменяемы, одинаково оглуплены тем миром, к которому принадлежали? Но Фани не подумала об этом. Она опять засмотрелась на дикий, ослепительно яркий пейзаж, который поглощал ее целиком.

В отеле Фани приняла ванну и легла спать. Проснувшись, она вышла на террасу перекусить. Солнце клонилось к западу,

и с гор потянуло легким живительным ветерком. На юге, докуда хватал глаз, простиралась плодородная равнина Андалусии – необъятный ковер желтеющих полей, испещренный темно-зелеными пятнами апельсиновых и оливковых рощ. На севере, в направлении Кастилии, вырисовывалась мрачная синева Сьерра-Морены и Эстремадурских гор.

К террасе в автомобилях и на мулах подъезжали туристы, возвращавшиеся с Пикачо-де-Велета и Муласена, по большей части англичане и немцы. Они несли альпенштоки и веревки для лазанья по скалам. Одни спускались к Маитене, другие спешили войти в отель и сбросить с ног тяжелые подкованные башмаки. Фани казалось, что они поднимают бессмысленный шум, который оскорбляет молчание гор. На нижней террасе какая-то немецкая труппа, которая разъезжала по свету, покрывая расходы сборами с любительских спектаклей, запела тирольские вальсы под аккомпанемент аккордеонов. Наконец артисты исчерпали свой репертуар и пошли собирать деньги, но их тотчас сменило севильское cante flamenco. Все это заставило Фани подумать, что мисс Смитерс не так уж безумна, как ей показалось.

Солнце опускалось, приближаясь к красноватой дымке, затянувшей горизонт, за которым скрывалась Португалия. Вечные снега Сьерра-Невады приобрели розовый оттенок, а из долины медленно поползли вверх лиловые тени. Стало холодно. Фани отправилась к себе в номер надеть шерстяной свитер. Когда она вернулась, терраса уже начала заполняться сытой и праздной толпой иностранцев, которые были равнодушны ко всему, что волновало мир, и не думали о том, кто с кем будет воевать и должна ли Испания быть республикой, монархией или корпоративным государством. Кельнер в огненно-красном смокинге поставил перед Фани сдобные булочки, молоко и кофе. Она поела, потом закурила сигарету и опять ушла в созерцание пейзажа. Солнце, окутанное красным туманом, коснулось горизонта. Сьерра-Морена помрачнела и потемнела. Андалусская равнина медленно натягивала на себя вуаль вечерних теней, становясь похожей на море бледно-лиловых испарений, сквозь которые все еще виднелось дно с темно-зелеными пятнами апельсиновых рощ. Скоро солнце скрылось за горизонтом, и только зубцы Сьерра-Невады, покрытые вечным снегом, продолжали светиться как маяки в вечерних сумерках.

Фани невольно представила себе необъятную тишину, которая в этот момент, наверное, царит вокруг пещеры мисс Смитерс. Представила себе и саму мисс Смитерс с ее козой, глиняной миской молока и Библией, представила себе спокойствие ее духа, отрешенного от всяческих страстей, и псалмы, которые она, вероятно, уже пела. Да, этот образ жизни, бесспорно, ненормальный, но все же более разумный, чем жизнь множества одуревших от богатства старух, которые в пять часов собираются за чайным столом сплетничать, играют в рулетку или с идиотским видом танцуют в дансингах с платными молодыми партнерами. Да, наверное, есть целительная сила, какое-то странное счастье в этом безумии! Когда Фани состарится, она приедет в Сьерра-Неваду, сюда, в эти места, в эту самую пещеру, чтобы слиться с природой, чтобы изведать счастье покоя, которое сквозит в прозрачности безумных голубых глаз мисс Смитерс.

Внезапно Фани содрогнулась. Боже, неужели она завидует мисс Смитерс!.. Может быть, эта женщина, так же как и Фани, когда-то разъезжала по свету, растрачивала свои чувства, флиртуя на модных курортах, притупляла свою нравственную волю в пустых прихотях п жалких удовольствиях, чтобы, наконец, устав от всего, дойти до пещеры, до глиняной миски с козьим молоком и пения псалмов. Может быть, и Фани уже испытывает такую же усталость? Может быть, ей хочется в этот момент разделить покой ее безумия, жить в пещере, петь псалмы?

Ах, разве она устала? Но от чего? Может быть, оттого, что ничего не делала, что никому

ничего не дала? У нее не было в жизни никакой возвышенной цели, ей были чужды страдания или подвиг, которые к этой цели ведут. Ведь она каждой своей клеткой, каждым помышлением стремилась к Эредиа, и ее чувство к нему можно было назвать возвышенным, но что она сделала для того, чтобы завоевать его сердце? Ничего, решительно ничего!.. Она хотела схватить это сердце, как бесцеремонные руки лакомки срывают с дерева спелый плод. Она хотела проглотить его, насытиться им, не думая ни о чем, кроме собственного удовольствия. Преследуя Эредиа, она ни разу не задалась мыслью, какой отклик найдет ее любовь в его сердце, потому что привыкла думать только о себе. Она воображала, что достаточно поехать в Пенья-Ронду и протянуть руку, чтобы завладеть им, и предварительно с циничной откровенностью призналась ему в своей любви, словно затем, чтобы не ездить туда зря. Вероятно, он расценил ее признание именно так, и, в сущности, так все и произошло, хотя в тот момент Фани была не в состоянии ни понять, ни предотвратить это. Ах, вот почему монах преисполнился отвращения к ней, вот почему он отказался пустить ее в Пенья-Ронду! Но если Фани…

Новая идея ослепительно блеснула в ее сознании. Сначала она была неясной, расплывчатой, приглушенной радостным возбуждением, потом мысль заработала и обрисовала все подробности, потом она претворилась в твердое решение. Когда Фани наконец спохватилась, что ей пора идти к себе в номер, кельнер в огненно-красном смокинге собирал со столов последние бокалы. Отель спал. Над Сьерра-Невадой стояла полная луна, заливая таинственным светом огромные безводные долины и гигантские скалы, а вечные снега Муласена и Пикачо-де-Велета струили зеленоватое фосфоресцирующее сияние.

На следующее утро Фани поехала в Мадрид.

Она приехала поездом уже под вечер, разбитая физически, но бодрая духом, с ясной головой, успокоенная своим твердым решением. В первый раз за столько недель она хорошо спала. Наутро она отправилась к Лесли, но тот уехал в Аранхуэс. Фани оставила ему записку с просьбой сразу по приезде позвонить ей по телефону. Потом она накупила во французской книжной лавке медицинских журналов и книг. Когда она возвращалась на такси в Паласио-де-Ривас, на улице Алькада произошло убийство. Какой-то тучный офицер в очках схватился за живот и рухнул на тротуар. Изо рта у него потекла кровь.

Лесли вернулся из Аранхуэса после обеда и тотчас явился к Фани в прекрасном настроении, гордый собой и вместе с тем встревоженный. Его последний доклад шефу о деятельности монархистов и фаланги полностью подтверждался развитием событий. Это было приятно. Тревогу же вызывало то обстоятельство, что за приготовлениями фаланги и за убийствами офицеров – эти убийства были самым верным предвестием переворотов в Испании – все четче проступали свастика и ликторские топорики. [40]

40

Ликторские топорики – эмблема фашистских организаций в Италии.

Фани налила ему виски. Ее зеленые кошачьи глаза ласково светились. Лесли почувствовал, что сейчас она заставит его делать новые глупости, но, черт побери, эта женщина неотразима!.. Любит ли он ее? Он задал себе этот вопрос неожиданно, но тут же ответил себе убежденным «нет». Твердые и независимые женщины его раздражали. Их интеллект всегда устремлялся к чему-нибудь абсурдному. Он восхищался Фани только потому, что в ней горели британская одержимость, авантюризм и пламенная смелость леди Стенхоуп. Выслушав ее впечатления от Андалусии и Сьерра-Невады, Лесли понял, что теперь только дьявол может вырвать ее из Испании. Она говорила быстро, отрывисто. Образы, созданные ее фантазией, возникали бурно, сливаясь с твердой как алмаз красотой ее лица в рамке пепельно-белокурых волос. Но Лесли хранил свое обычное спокойствие флегматика. Замечание Фани о сходстве между человеком и природой в Испании не тронуло его ничуть. Напротив, он заявил холодно: