Осужденные души
Шрифт:
– Как раз для моих нервов. Но все же я должна туда пойти. Прикрой ему чем-нибудь лицо!..
Кармен вышла выполнить распоряжение.
Фани съела кусок шоколада и два сухаря. В ночной тишине раскатился гул канонады. «Надо скорей убираться отсюда, – решила она. – Но зачем все это было?» Как виноватый и избалованный ребенок, она перебрала в памяти все события, которые привели ее сюда, и опять пришла к заключению, что в ней есть что-то гнилое и ущербное, что ей уже не стать прежней. «Сейчас мне еще хуже, чем раньше, – подумала она. – Нервы совсем расшатались».
Вдруг она спросила себя, что ей делать до утра. Бумаги Мюрье можно разобрать за несколько минут. Кармен провозится с чемоданами не больше часа. А потом? Как сове, сидеть до утра и бороться с неврастенией? Ей пришло в голову, что уехать не так просто, как она раньше думала. Прежде всего для путешествия надо запастись пропуском, подписанным доном Бартоломео, расспросить, каким маршрутом безопаснее ехать и какие пограничные пункты держат
– Мы возьмем одежду дона Сантьяго? – спросила девушка кротко.
– Дура!.. Мы не возьмем даже собственной одежды! Или ты хочешь, чтобы мы увезли отсюда тифозных вшей? – Потом она обуздала свой гнев и процедила сквозь зубы: – Бери только самое необходимое! И пока подожди складывать чемоданы! О, перестань плакать!.. Значит, и ты решила свести меня с ума!
«Я невыносима», – подумала она, но, не желая унижаться перед девушкой, не стала успокаивать ее, а быстро вышла из палатки. Ее обдало свежим ветром со Сьерра-Дивисории. Заря занималась, а на фиолетовом небе еще блестели звезды. Канонада все грохотала. В промежутках между глухими залпами орудий, захлебываясь, долго тарахтели пулеметы. Где-то далеко над горизонтом поднималась едва видимые ракеты. «Красные, – опять подумала она. – Надо немедля бежать отсюда». Дрожа от страха, она вернулась в палатку и крикнула:
– Кармен!
Она хотела сказать: «Скорей складывай чемоданы», но вспомнила, что только что приказала обратное.
– Ничего!.. – сказала она девушке. – Ложись сейчас же спать!
«Я схожу с ума!.. Я схожу с ума!» – стала она повторять про себя и опять почувствовала буйный припадок истерии, который понуждал ее разразиться воплями, кусать себе руки, рвать на себеодежду.
Она с трудом овладела собой и вошла в палатку Мюрье. Кармен так хорошо укрыла труп простынями, что он почти не был виден. Но запах ее душил. Она стала быстро перерывать чемоданы, не находя в них ничего, что имело бы смысл забрать. Наткнулась только на связку писем – их было с десяток, – которые она когда-то ему писала и которые он сентиментально хранил до сих пор. Зачем он их взял сюда? Или он возил их с собой повсюду? Она вытащила одно из них. Письмо было датировано 1935 годом и начиналось словами: «Если ты еще раз поведешь меня на Вагнера, я начну флиртовать с кельнерами-нацистами». Она развернула и другие письма. Все они были написаны в один и тот же период, в Германии, когда они предавались там любви. В одном месте она жаловалась: «Ты становишься сильной личностью… Вчера вечером не остался у меня в номере», а в другом восклицала: «Значит, ты хочешь, чтобы мы поженились! Видно, эти лилипутские баварские горы настраивают тебя на сентиментальный лад!» Письма были пронизаны цинизмом и снисходительной нежностью, но Мюрье хранил их, как реликвии. На нее нахлынул рой воспоминаний. В ее сознании возник Мюрье таким, каким она увидела его в первый раз два года назад, – молодой, свежий и жизнерадостный. Ей вспомнились ночи и наслаждения, пережитые с ним, экскурсии, мелкие смешные случаи. И тот самый человек, то тело, те руки, в объятии которых она замирала, – все лежит сейчас перед ней разложившимся, зловонным трупом… Как странно все это!.. И как страшно! Она снова почувствовала приступ ужаса, который испытывала ночью, приступ, который вот-вот разрешится в рыданиях и воплях.
Опять она с неимоверным трудом овладела собой, отложила письма и опустилась на походный стул. Взгляд ее бессмысленно и дико блуждал по палатке. Внезапно она заметила на столе медицинскую сумку Мюрье. Надо взять хотя бы эту сумку. Иначе в нее тоже могут наползти вши. Не исключено, что сумка понадобится ей в пути. Она открыла ее, чтобы посмотреть, что в ней есть. В сумке лежали медицинские инструменты и лекарства для оказания первой помощи. Фани проверила запас бинтов и, уже закрывая сумку, обратила внимание на коробочку с испанской надписью. В ней были ампулы морфия. Да, это был морфий!.. Вдруг ее пробрал страх оттого, что перед ней шприц и ампулы с морфием. «Нет, ни за что! – решила она. – Только этого мне не хватало!» Но тут же она вспомнила сладостное действие наркотика и блаженное успокоение нервов после укола. В прошлом году она употребляла морфий для удовольствия, но сейчас она действительно в нем нуждалась. Десять сантиграммов подействуют на нее отлично, успокоят ее нервы, вернут ей равновесие духа. Да, только десять сантиграммов и только в этот вечер!.. Глупо бояться наркомании! Неужели она не сможет отказаться от морфия, когда захочет? Именно сейчас ей надо быть спокойной, дальновидной, хладнокровно обдумать свои действия, именно сейчас ей надо избавиться от этой раздражительности, от этого тупого
Она посидела немного в таком состоянии, не думая о Мюрье, о наступлении красных, об умирающем лагере и о дороге, которая ей предстояла. Потом встала и пошла к себе в палатку. Кармен сидела на кровати, и по ее лицу катились крупные молчаливые слезы.
– Что же ты не спишь?… – ласково спросила Фани.
Испанка не ответила. Фани медленно разделась, погасила лампу и легла. Морфий незаметно погрузил ее в сон.
Она проснулась поздно, с головной болью, но достаточно бодрой, чтобы тотчас встать с постели. Увидела неизменное синее испанское небо, ослепительное солнце, выжигавшее последнюю растительность на красных глинах и песках пустынной степи. Увидела она и монахов из ордена святого Бруно, которые выносили трупы из палаток и таскали их в овражек, к ямам, вырытым ими за ночь. Они были невообразимо грязные, их почерневшие высохшие тела проглядывали сквозь ветхие и дырявые рясы. Один из них приветствовал ее ужасным «Memento mori». [56]
56
Помни о смерти (лат.).
– Когда будут хоронить дона Сантьяго? – спросила Фани за умываньем, пока Кармен поливала ей на руки воду.
– Монахи его уже похоронили, – ответила девушка. – Больше ждать было нельзя.
– Тем лучше, – сказала Фани. – Мне трудно было бы выдержать эти похороны, дон Сантьяго был мне очень близок.
Кармен кивнула головой, но ничего не сказала.
– А отец Херонимо? – спросила Фани, плеская водой себе в лицо. – Его тоже похоронили?
– Похоронили, – сказала девушка.
– Кто его отпевал?
– Никто.
– Почему?
– Потому что он совершил смертный грех, посягнул на свою жизнь.
– Только поэтому?
– И потому, что он отрекся от бога, – мрачно объяснила испанка.
– Кто тебе это сказал?
– Отец Эредиа.
– Свари кофе, – сказала Фани, вытеревшись и бросая полотенце на руки девушке. – И не уходи далеко от палатки. Мы можем поехать в любую минуту… Поняла?
Она выпила кофе перед палаткой и, глядя на монахов, которые все носили и носили трупы в овражек, опять стала думать об Эредиа.
Наконец она видела его таким, какой он есть в действительности. Это безумец, бесплодный человеческий дух, отрицание жизни, всякой радости и счастья… Теперь она видела, что это бесчувственный и злой жрец мрака, небытия и смерти, за которой стоит жестокое, холодное и безнадежное ничто. Вся метафизика, вся мораль, все безумное самоотрицание Эредиа построены на бессмертии души, которого никто не видел и не доказал, которое противоречит разуму и, следовательно, само есть ничто. Оливарес покончил самоубийством от ужаса перед этим ничто. Доминго бежал, чтобы бороться против этого ничто. Вся республиканская Испания поднимается, чтобы защитить себя от бессмыслицы и жестокости этого ничто.
Она ощутила злобное любопытство: что-то делает сейчас Эредиа? Ей хотелось увидеть его именно сейчас, когда его мечты об успехе бунта потерпели крах, когда он покинут друзьями, унижен своим бессилием, угнетен грудами тифозных трупов, отравляющих воздух. Ей хотелось увидеть его гордость сломленной, его веру разбитой, посмеяться над паническим страхом, вероятно вызванным в его душе зрелищем смерти и приближением красных. Ей хотелось изобличить его безумие, его фанатизм, его слепоту, бросить ему обвинение в смерти Мюрье, в самоубийстве Оливареса, в бегстве Доминго, в кровавой бойне, в которую ввергли испанский народ. Ее слова должны исполосовать его совесть, как удары бича, раздавить его, как жалкого червяка… И после этого она сядет в машину и уедет.