Освобождение шпиона

Корецкий Данил Аркадьевич

— Столичная журналистка интересуются медийной личностью. Ее интересуют любые подробности. Она щедро платит за любую информацию. И это — чистая правда. В конце концов, через полторы недели вы услы­шите в эфире «Свободной Европы» Женечкину автор­скую программу «Мистер Икс», где весь этот сыр-бор будет красиво разложен но полочкам, упакован и подан в самом лучшем виде с моими восхитительно точными и, как всегда, остроумными комментариями.

— Ты молодец, Женечка, — похвалила ее Анна.

— А сама чем сейчас займешься? — спросил Лернер.

— Наведаюсь в администрацию, потом в Бюро по не­движимости.

Узнаю, что им светит с квартирой... Ну, и все такое. В поликлинику зайду, в конце концов.

Она вздохнула.

— Боюсь, проблем у нашей медийной личности хва­тает. Выше крыши.

Глава 9

Страшные сны майора Евсеева

г. Москва

За дверью стоят люди в черных диггерских комбине­зонах, лица скрыты под черными трикотажными мас­ками. Стоят молча, смотрят на дверь, будто только что позвонили в звонок и ждуг, когда им откроют. Каждый держит за руку ребенка. Дети одеты в страшные гнилые лохмотья, они тоже молчат и тоже смотрят. Только Ев­сеев точно знает, что эти дети — мертвые. Ему даже из­вестно, как убивали каждого из них, как выглядят их расщепленные кости там, под лохмотьями. Он только не возьмет в толк, зачем они пришли именно к нему, а не к Огольцову или, скажем, к Косухину, который за­нимается делом сатанистов-детоубийц.

Он бесцельно бродит по квартире, старается от­влечься, но каждый раз, проходя мимо двери, за кото­рой его ждут черные диггеры с детьми, он снимает туф­ли и встает на цыпочки, и идет на цыпочках в одних но­сках, чтобы его не услышали. Но дверь каким-то обра­зом становится прозрачной, они видят его, и он их пре­красно видит, хотя все ведут себя так, будто ничего не происходит, словно играют в некую недобрую и страш­ную игру.

И вдруг кто-то из детей стал громко ругаться матом. Голос у него низкий, осипший, как у старика, и лицо почему-то тоже стало по-стариковски морщинистым, щеки и подбородок покрылись густыми волосами, а сам он так и остался маленьким, щуплым, как подрос­ток. Евсеев не выдержал, крикнул: «Прекратите ругать­ся, как вам не стыдно!» И тут все — и дети, и диггеры, все как по команде стали крыть матом, отчего дверь за­дрожала и стала выгибаться, как если бы снаружи ее толкала огромная невидимая сила.

Только сейчас Евсеев заметил, что вместо номера квартиры на двери висит табличка «Заместитель на­чальника управления по Москве Огольцов В.К.» Но ведь он не Огольцов! Это ошибка! Он — Евсеев! Он стал кричать им, что они ошиблись квартирой, что он тут ни при чем, и тоже зачем-то крыл матом. Только его никто не слушал, все кричали, и дверь трещала под напором. А потом вдруг стало тихо. Евсеев подумал, что они уш­ли, страшно обрадовался. В этот момент в тишине раз­дался щелчок, с каким поворачивается ключ в замке, дверь стала медленно отъезжать в сторону, и оттуда к нему потянулись неимоверно длинные высохшие руки- кости...

Евсеев открыл глаза. Было темно. Отзвуки сна еще стояли в ушах. Он почти не удивился, услышав, как в прихожей — наяву — зашелестел дерматин, открылась дверь. Шаги; цок, цок. Осторожно защелкнулся замок, из коридора по полу протянулась золотистая дорожка.

Он встал с постели и вышел в коридор. В прихожей стояла Марина,

держала в руке остроносую туфлю с красной подошвой, на высоченной прозрачной «шпильке».

— О... Привет, — сказала она каким-то ненатураль­ным голосом.

— Привет. По-моему, ты сейчас в Тюмени, — сказал Евсеев, жмурясь от яркого света. — Танцуешь в черных колготках с этими, как их... С перьями на голове. Или я сплю?

— Ты не спишь, дорогой. А я не в Тюмени. И не тан­цую в черных колготках. — Она отшвырнула в сторону туфлю для стриптиза, заглянула под трюмо.

— Мои милые домашние тапочки, мои хорошие, цып-цып... Как я по вас соскучилась, если б вы знали!

У Юры создалось впечатление, что она избегает смо­треть ему в глаза.

— А почему ты не танцуешь?

— Потому что сбежала, — тон был тоже неестествен­ный: вроде искусственно-бодрый, а на самом деле взвинченно-возбужденный.

— Послала всех подальше, села на самолет и улетела к моим родным домашним тапочкам...

— А зачем же ты от них уезжала?

Она наклонилась, обула красные панталетки с от­крытыми пальцами, выпрямилась, подошла к Евсееву, обняла и уткнулась в плечо, так и не показав глаз.

— И к родному мужу. Вот так.

Странная история. В ней не было никакой логики.

— Зачем же было лететь за тридевять земель, чтобы потом лететь обратно?

Евсеев посмотрел на нее. Лицо осунулось, под глаза­ми круги.

— Надо же было самой убедиться, что Тюмень — сто-, лица деревень...

— Ты же говорила, это столица нефтяных королей...

— Туда в войну перевезли труп Ленина из мавзолея, он хранился в сельхозакадемии. Потому что он — гриб. А Тюмень — самое тоскливое место во всей Сибири. Да­же во всей вселенной.

— Не надо про Ленина и про грибы. Не заговаривай мне зубы. Что там случилось?

— Нефтяные короли достали. Хотя и Пупырь не луч­ше, если честно... Слушай, у тебя поесть ничего не бу­дет? Весь день моталась, некогда было, а в самолете вы­рубилась, едва села в кресло.. .

— Твои любимые рыбные палочки, — сказал Евсеев.

Она кивнула.

— Хоть что угодно! А коньячку можно?

Евсеев надел тренировочный костюм, посмотрел на часы: половина шестого. Пошел умываться. Когда вы­шел из ванной, на кухне уже играло радио, скворчало масло в сковороде и клубились густые ароматы отдела Полуфабрикатов. Он захватил из бара бутылку «Юби­лейного» и пару бокалов.

— Что случилось, Марина?

— Да ничего особенного... Собралась всякая толсто­пузая шелупень, с перстнями на каждом пальце да на­глыми рожами. Пупырь с ними заигрывает: тю-тю, тра-ли-вали... Вкусно, Юр. Еще хочу...

Она выложила со сковороды то, что осталось, подня­ла бокал с коньяком.

— В общем, дорогой мой, несравненный мой муж! — объявила она торжественно. — Хочу выпить за тебя. По­тому что... Во-первых, потому что мы расстались как-то нехорошо. Многое осталось недосказанным. Во-вто­рых, потому что в общем и целом ты оказался прав: на­до кончать с этими подтанцовками. Я признаю свое по­ражение, выбрасываю белый флаг и готова хоть завтра идти в Академию хореографии, нести доброе и, как там говорится... вечное. Уходить в восемь, приходить в пять. Танцевать для мужа голой под сенью семейной люстры...