Освящение мига

Пас Октавио

Ветер

Перевод А. Гелескула

Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая. Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный. Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла, нагая. Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.

Камень

Перевод А. Гелескула

Мне жизнь моя снилась, и шел я во сне все дальше и дальше, дивясь новизне. Но сны оборвались, а я наяву, прикованный к камню, оков

не сорву. Прикованный к камню, клонюсь головой. Прикованный снами к плите гробовой.

Спираль

Перевод А. Гелескула

Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая. И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь,— из-под крыла вскипает пенье. И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке. Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье. Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.

Два тела

Перевод А. Гелескула

Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи. Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью. Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня. Но порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск. И порой два тела — две звезды падучие в опустелом небе.

Оборванная элегия

Перевод А. Гелескула

Я снова вспоминаю наших мертвых. Той первой смерти нам не позабыть, хотя такой была она мгновенной, что не дала ни лечь, ни причаститься. Я слышу неуверенную палку, и шум переводимого дыханья, и звук шагов. Умерший на пороге. Недолог путь от лестницы до смерти, и времени едва хватает сесть, поднять лицо, найти глазами стрелки и удержать сознаньем: полвосьмого. И до сих пор я слышу, как часы упрямо отбивают шаг на месте, не уходя и вспять не возвращаясь. Я снова вспоминаю наших мертвых. И ту, что умирала ночь за ночью, и медленная смерть ее была как долгое прощание, как поезд, который все не может отойти. Все ловят губы ниточку дыханья, все ширятся зрачки, о чем-то просят, и, с лампы на меня перебегая, глаза ее впиваются в мои так жадно, словно душат их в объятьях, но взгляд мой, задыхаясь, ускользает, и прячется, и с берега следит, как тонет тело, тонет и теряет соломинку спасительного взгляда. Куда она звала меня? С собою? Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть. Наверно, оттого и умираем, что с нами умереть никто не хочет, в глаза нам заглянуть никто не может. Я снова вспоминаю наших мертвых. Того, кто вышел из дому и канул, и неизвестно, где он затерялся, куда забрел, в какую тишину. Но за столом семейным вечерами бесцветные пустоты наших пауз или порой оборванная фраза, повисшая в молчанье паутинном, распахивают двери — перед ним. Слышны шаги. Идет. Остановился… И кто-нибудь из нас тогда встает и двери запирает понадежней. Но он упрям, он долго протестует. Он прячется среди зевков и стульев, в пустых углах и складках занавесок. Ведь он не мертв, он просто не вернулся. И протестует, как ни запирай. Я снова вспоминаю наших мертвых. Их лица, повторенные моим, безглазые и пристальные взгляды,— не прячется ли в них моя разгадка, кровавый бог, который движет сердцем, и ледяной, по капле пьющий кровь? Их тишиной зеркально отраженный, я — смерти их живое продолженье, и — что скрывать? — я их последний крах. Я снова вспоминаю наших мертвых. Порочный круг мышления, все тот же и завершенный там, откуда начат. Поток слюны, который станет пылью, неискренние губы, ложь за ложью, полынный привкус мира, безучастье, пустых зеркал абстрактные пучины, все то, что в час кончины остается и ждет, и все, что кануло навеки,— все разом поднимается во мне, и хочет жить, и просит корку хлеба, глоток воды, в котором отказали. Но нет воды, все высохло до дна. Изглодан хлеб, изжевана любовь, взамен ее невидимые прутья и

в клетке дрессированная сучка на пару с рукоблудом павианом, а что пожрал — тебя не пожирает, и в жертве обретаешь палача. Сплошные трупы дней, газетный мусор, угар ночей, раскупоренный наспех, и галстук поутру скользит удавкой: «Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…» Пустынен мир, и нет конца пустыне, и рай закрыт, и ни души в аду.

Улица

Перевод А. Гелескула

На бесконечной улице ни звука. Я спотыкаюсь, падаю впотьмах, и поднимаюсь, и топчу вслепую сухие листья и немые камни, и кто-то за спиной их топчет тоже: замру — замрет и он, прибавлю шагу — он тоже. Озираюсь — ни души. Вокруг темно, и выхода не видно, нет никого, и я кружу, кружу, а закоулки вновь меня выводят на улицу, где я крадусь за кем-то, кто падает впотьмах и, поднимаясь, глядит в меня и шепчет: «Ни души…»

Гости

Перевод А. Гелескула

Сквозь ночь городскую, нависшую камнем и сушью, бредет ко мне даль луговая и тянет зеленые руки в лесных самоцветах, браслетах пернатого звона. Ведет она за руку речку. А с ней забредает ко мне деревенское небо с корзиной базарных игрушек. И рядом садится лагуна, раскинув по комнате зыбь серебристых оборок. Возносится дерево звуков, и лучшие в мире слова мерцают на ветках, и зреют, и падают в руки. И грудь — как пещера, где молнии свили гнездо… Но все наполняется крыльями. Что это — явь? Скажи, это явь или сны твои рядом со мною?

Ночная вода

Перевод А. Гелескула

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи, ночь влажного зрачка озерной глубины — в твоих зрачках тревожного коня, в твоих зрачках таинственной воды. Глаза воды ночной, глаза ночного дна, глаза речного сна. Сиротство с тишиной бредут, как два зверька, гонимые луной, и пьют из этих глаз, и пьют из этих вод. Откроешь ты глаза — и открывает ночь замшелые врата в заветную страну неведомой воды, ключи которой бьют из сердца темноты. Закроешь ты глаза — и тихая река вливается в тебя, и вновь ты для меня темна и далека: то омывает ночь края твоей души.

Пишу зелеными чернилами

Перевод В. Андреева

Зелеными чернилами я сотворю сады, луга, леса, листву, в которой буквы запоют, создам слова-деревья и предложенья-звезды. Пусть падают мои слова на тело белое твое, как ливень листьев на заснеженное поле, и, словно плющ дома, листы бумаги покрывает зелень слов. Пусть падают слова на руки, шею, грудь, живот, на лоб, что словно море в штиль, на волосы каштанового цвета, на зубы, что покусывают стебелек травинки. Как дерево весеннею листвою, ты зеленью моих чернил украшена. И звездами своих очей взгляни на небо — в татуировке звезд зеленых.

Пришелец

Перевод А. Гелескула

Я понял на ходу, что я в тумане. Струились лица, контуры текли, все исчезало прежде, чем возникнуть. Я плелся по безлюдным мостовым. Вдруг на углу мне улыбнулся мальчик, и мне взбрело потрогать его кожу и убедиться, что она живая. Но кисть руки в мальчишеских вихрах растаяла — и мальчик содрогнулся, впервые ощутив небытие. И замер, изумленный этой дрожью. Я плыл, меня несло ленивым ветром. Стал виден сад и женщина в саду. Я крикнул: «Это я! Ты не узнала?» Слова мои, бесшумные снежинки, расплылись в безответной тишине. Чтоб добудиться, я поцеловал, но губ ее, изваянных из камня, коснулся только воздух — и казалось, что целовало их воспоминанье. И я оставил женщину вдвоем с ее судьбой — остаться изваяньем. И вновь меня несло ленивым ветром. И были серы площади и стены. И люди во плоти или в металле выказывали, как они горды быть явью, плотью, кровью или бронзой. А между тем наедине с собой довольно взгляда, зеркала, молчанья, чтобы разверзлась бездна под ногами — мгновенье пустоты, неумолимость, неизмеримость этого провала, и злая безнадежность ожиданья, и вечный страх, что ты такой, как есть. Опять меня несло ленивым ветром. Пустыни улиц. Крик. Небытие. И, от химер устав, я растворился в тумане, из которого возник.