Освящение мига

Пас Октавио

Июнь

…плыл июнь…

…текли и щемили воспоминания.

Перевод В. Резник

Хрустальная нахлынула река, все светоносно, ливни словно гривы, волна течет недвижно, и ленивы наполненные влагой облака. Забытое плывет издалека: глаза впивают, сердце ждет пугливо, уста целуют смутных форм извивы, тень осязать пытается рука. О вечность, миги связаны так тесно, что, изобилием напоено, небытие является телесно. Исполненное полноты и смуты, томится сердце, в вечности одно: вчера и завтра, годы и минуты.

Полуденные терцины

Перевод В. Резник

Предавшись безмятежному светилу — померкший от сверканья полый круг сам у себя свою отъемлет силу,— смежаю веки. Очутившись вдруг во мраке алчном, им переполняясь, я тотчас забываю все вокруг. Плененный свет, в потемках разгораясь, цветет во мне, как угли, черно-ал, пульсируя и в траур облачаясь. Твердеет в тигле вспыхнувший кристалл, в горниле тела крепнет день сожженный, мерцая, умирает,

как коралл. В сомкнутых веках бьется отраженный блеск мирозданья, в горнюю тюрьму ввергаюсь я, лучами ослепленный. Биенье гулко наполняет тьму томящихся во мне каменоломен, мрак мирозданья, жаркую сурьму. Паляще бел и раскаленно темен, трепещет день, влекущийся во мрак, как море, он беззвучен и огромен, слепое око по небу вот так кружит, касаньем постигая вещи, на ощупь повторяя Зодиак. Артерий кровоток в тугие клещи взял тело… и открылся ледоход, и плоти нет, и только воды плещут. Полночной плоти темный небосвод, кромешный полдень логова, чащобы, глухих лесных биений хоровод — эти провалы в мрачные утробы — забавы полдня: блики, светотень рельеф формуют и чеканят, чтобы плоть неустанно претворялась в день.

«Башня с янтарными стенами…»

Перевод А. Родосского

Башня с янтарными стенами, одинокий лавр на каменной площади, неожиданный омут, улыбка в темном переулке, река, струящаяся среди дворцов, комета нежная, слепящая внезапно… Мост, под пролетами которого вечно течет жизнь.

«Безымянные дети рассвета ищут названий…»

У дня на ладони

Три облака

И слов этих горстка.

Перевод Н. Галкиной

Безымянные дети рассвета ищут названий На стволах полусонных луч играет Скачут гор ночные кони у кромки прибоя Шпор не сняв в морскую воду входит солнце Нарушая прозрачность утра валуны наливаются плотью Но упрямится море к ногам горизонта отпрянув Затуманенная земля становится твердью Мир спросонок встает с головой непокрытой Глыба камня ждет что проступят на ней гимны Заря распахнула сияющий веер имен и наречий Это начало песни растет как древо Это утренний ветер Слов семена несущий.

Вслушайся в меня, как в дождь

Перевод Вс. Багно

Вслушайся в меня; как в дождь, и так же слушай — полуотрешенно — капель, шуршание, вода, как воздух, и, как воздух, время, не закатился день, не наступила ночь, личины сумерек за поворотом, личины времени в изгибе притормозившего стиха, вслушайся в меня, как в дождь, услышь не слыша и вглядись в себя, уснув, когда настороже все чувства, накрапывает слогов капель, дуновенье воды и невесомых слов: мы, те, что были, те, что есть, дни, годы, этот миг, легчайшее время, безмерная тоска, вслушайся в меня, как в дождь, все так же блестит влажный асфальт, пар поднимается и плывет, опускается ночь твоим колеблемым станом, вглядываясь в меня твоими глазами, ночи подобно лицо твое, оплывающей молнии подобны волосы твои, перебежав улицу, ты входишь в меня, каплями скатываешься с моих век, вслушайся в меня, как в дождь, блестит асфальт, ты перебегаешь улицу, это туман плывет по улицам, это ночь прикорнула в твоей кровати, это прибой твоего дыхания, твои пальцы стекают по моему лбу, твои пальцы сжимают мои глаза, твои пальцы приподнимают веки времени к все новым встречам и воскресениям, вслушайся в меня, как в дождь, годы проходят, возвращаясь в каждом мгновении, слышишь свои шаги где-то рядом? Мы слышим их и там и здесь, в том времени, и нашем, и другом, вслушайся в шаги времени по дорогам, что исчезают без следа, слушай, как по террасе барабанит дождь, ночь набирает силу в аллее, луч свил гнездо в листве, сад, вздрагивая, скользит — входи, твоя тень легла на страницу.

Возвращение

Перевод В. Андреева

«Земную жизнь пройдя до половины», остановился я. И повернулся спиною к будущему: «там не ждут меня» — и пройденным уже путем пошел. Я вышел вон из ряда тех, кто испокон веков, обманываясь, ожидает, что выпадет счастливый случай, ключ повернется, истина откроется — откроются врата веков, и кто-то молвит: «Нет ни врат и ни веков». Я позади оставил улицы, и площади, и греческие статуи — в холодном свете утра, и только ветер был живым среди могил. За городом — поля, а за полями — ночь и пустыня: то сердце одинокое мое — ночь и пустыня. И в свете солнца камнем стал я, зеркалом и камнем. Затем — осталась позади пустыня — стал морем и над морем — черным небом, огромным камнем с полустертыми словами: «Нет звезд во мне». И вот — пришел. Врата разрушены, и ангел мирно дремлет. А за вратами — сад: густые кроны, дыхание камней, почти живых, магнолий сон глубокий, и свет — нагой среди стволов нарядных. Вода потоками-руками обнимает цветущий луг. И в центре — дерево и девочка, дитя; о, солнечный огонь ее волос! И нагота меня не тяготила: я был воде и воздуху подобен. Укрытая сиянием зеленым древа, уснувшая в траве, она была — оставленное ветром белое перо. Ее поцеловать хотел я, но воды журчанье вдруг пробудило жажду, я склонился над зеркалом воды и на себя взглянул. И я увидел: рот, искаженный жаждой, мертвым был; о, старец алчущий, о, виноградная лоза, агония огня! Я наготу свою прикрыл. И тихо вышел. Смеялся ангел. И поднялся ветер, и мне глаза песком засыпал ветер. Песок и ветер — то мои слова; не мы живем, нас создает живыми время.

1930: выхваченные кадры

Перевод Вс. Багно

Куда и зачем меня влекло? Я ничего не искал, я никого не искал, я искал все и для всех: буйную растительность голубых куполов и белых колоколен, стены цвета запекшейся крови; пиршество форм, окаменевшую пляску под облаками, набегающими, рассеивающимися и своей изменчивостью обещающими все новые очертания; охряные камни, меченные взбешенным светилом, камни, освежаемые лунной влагой; парки и площади, населенные поющими тополями и молчаливыми вязами, ребячливых воробьев и пересмешников; сгрудившихся стариков, шушукающий сухостой, и других, усаженных на скамейки, иссохших, как мумии, дрожащих под лучами раскаленного добела диска, безжалостного

солнца плоскогорья; улицы без конца и начала, исхоженные, как зачитанная книга или заласканное тело; внутренние дворики с жимолостью и геранью, свисающей с балюстрады, развешанную одежду, никчемное пугало, болтающееся на ветру под аккомпанемент похабных междометий сернистоглазого попугая, прорезываемых внезапно искрометной трелью кенаря; лазурные кабаки и лиловые винные погреба, запах опилок на кирпичном полу, ослепительную стойку, сомнительный алтарь, на котором прикорнули в разноцветных бутылках коварно-могущественные гении; ярмарочный балаган, чревовещателя и его нахальных марионеток, малокровную танцовщицу, окорокообразную гитарку и сиплого щеголя; ярмарку и палатки с фритангой ^{6} , где, в жару и в чаду, корицеокие жрицы справляют браки снеди и совершают метаморфозы запахов и вкусов, разделывают мясо, распыляют соль и простодушный сыр над нопалем ^{7} , режут навевающий сон салат-латук, мелют солнечный маис, кадят играющими на солнце пучками перца; фрукты и сласти, румяные горы мандаринов и техокот, золотистые бананы, кровоточащую смокву, охряные холмы грецких и земляных орехов, сахарную лаву, башни восторга, сквозные пирамиды туалетной бумаги, кокосовую халву, скромную орографию земных соблазнов, плац фужеров, бледные хикамы в землистых туниках, бодрящие лимоны; прохладу искристых улыбок женщин, купающихся в студеной реке; бумажные гирлянды и трехцветные флажки, многоцветье магазинов игрушек, эстампы с видами Гвадалупе и с изображением святых, мучеников, героев, чемпионов и кинозвезд; гигантскую афишу ближайшей премьеры и неотразимую улыбку — застывшая бухта — актрисы, обнаженной и круглой, как луна, скользящей по крыше и скатывающейся в простыни по похотливым взглядам; табуны подростков, стада отроковиц, голубок и воронов, племена развлечений, кораблекрушения одиночеств, стариков и старух, обламывающиеся ветви дерева века; мелодийки скрипящих каруселей, мелодийки, прокручивающиеся в памяти, как незаконченный стих, ищущий свою рифму; а перебегая улицу, без причины, как удар волны или порыв ветра в поле маиса, как луч, взрезавший тучу: внезапная радость, обжигающее счастье — жить, надломить гранат этого часа и насладиться каждым его зернышком; сумерки — это суденышко, теряющееся вдали и все никак не скрывающееся за горизонтом; луч, бросающий якорь на церковном портике, и медленный прибой усмиренного часа, полирующего каждый камень, каждую грань, каждую мысль, добиваясь полной растворенности всего и во всем; старый незаживающий шрам, капля, которая все буравит, рубец, который в памяти оставляет время, безликое время — предчувствие головокружения и падения, время, которое ушло и не думало уходить, которое здесь неотлучно, пара глаз, глядящих откуда-то из глубины, — примета появления на свет; стремительный обвал ночи, которая стирает лица и фасады, черные чернила, из которых выплывают клыки и когти, щупальца и дротики, присоски и ланцеты, четки какофоний; ночь, обжитую шепотом, и где-то рядом женские голоса — листва, носимая ветром; слепящий свет фар в стену напротив, режущий свет, позорящий свет, оплеванная реликвия; жутковатое лицо крестящейся и быстро закрывающей окно старухи, скорбный, как незаживающая рана, вой собаки на пустыре; пары на скамейках в парках или в подворотнях, переплетенные четыре руки, накаленные добела деревья, раскинувшиеся над теми, кто ночью спит; пары, леса трепещущих колонн, обволокнувшихся дыханием зверя, тысячеокого и тысячерукого, но лишь с одним желанием, накрепко застрявшим в мозгу; неподвижные пары с закрытыми глазами, снова и снова падающие в самих себя; перехватывая дыхание и не давая писать, из памяти всплывает подросток и снова блуждает, всеодинокий в своем единомножестве, по улицам и площадям, исчезающим, стоит лишь их произнести, и растворяется снова в поисках всего и для всех, ничего и ни для кого.

Произнести — создать

Роману Якобсону{8}

Перевод Вс. Багно

I

Между тем, что вижу и говорю, между тем, что вижу и таю, между тем, что таю и о чем грежу, между тем, о чем грежу и что забываю,— поэзия. Она колеблется меж «да» и «нет»: произносит то, что утаиваю, утаивает то, что произношу, грезит о том, что забываю. Она не произносится, а создается. Создается тем, что произносится. Поэзия в словах, в звучанье слов — сама реальность. Но стоит лишь произнести: «Сама реальность», как она истает. Став еще реальней?

II

Осязаема мысль, слово не осязаемо: поэзия снует меж тем, что есть и чего нет. Прядет из отражений пряжу и распускает. Поэзия глазами страницу засеивает, а глаза — словами. И если говорят глаза, глядят слова, а взгляды мыслят, то наши раздумья услышат, слова увидят, а самую сокровенную мысль познают на ощупь. Смежаются глаза — слова распахнутся.

Колонны

Перевод Вс. Багно

Как мала эта площадь с пересохшим фонтаном. Плесневелые стены, две скамьи почернелые, искореженный ясень. Вдалеке раздается рокот улиц центральных. Ночь бесшумно струится и стирает фасады. Фонари загорелись. Среди волн полумрака в закоулках, в подъездах вырастают колонны из трепещущей жизни, в замирании пары сплетены воедино бормотанье недвижном. В полушарии южном ночи с женщиной сходны, плодовитой и влажной. Острова, что пылают в океанах небесных. Тень банановой пальмы зеленеет от листьев. Вот и неотторжимы друг от друга мы стали, словно дышащим древом и плющом зарастают оба тела сплетенных. Бормотание листьев, среди спящих травинок скрип сверчков неустанных, звезды лезут плескаться в лужу к скромным лягушкам, лето впрок наполняет все кувшины водою, незаметным движеньем ветер дверь отворяет. Месяц высветил лоб твой, предпочтя всем террасам. Словно вечность, мгновенье, а весь мир — на ладони. Раз твоими глазами на тебя же смотрю я, я в твоих потерялся, ты в мои погрузилась. Нет имен больше — пепел, и слились с горизонтом наших тел силуэты, что от нас отдалились. Недвижимые пары то ли в Мексике, в парке, то ли в Азии где-то: безучастные звезды над мильоном причастий. Целой гаммой касаний снизу кверху, и снова вниз и вверх, и сначала, то в корней королевство, то в республику крыльев. Два сплетенных тела о душе нам пророчат: я глаза закрываю, пальцев легким касаньем в твоем теле читаю мироздания книгу. Привкус мудрости вечной вкус земли нам напомнит. Еле видимый лучик, осветив нас, сметает; ослепляющей почкой разрождается семя. Этим вечным качаньем меж концом и началом кровь пульсирует в арке, что над небытием. Тела в молнию свились и застыли навек.