От -50 до +50: автостопом и пешком по России, Азии, Африке
Шрифт:
Оказалось, что бананы в тюрьме — запретное лакомство. Трём конвоирам подряд мы пытались подсунуть три быра, но они не брали, отвечая, что бананы не позволены. Наконец Илья, измученный безбанановой жизнью, достучался в железные ворота и передал 3 быра женщине-охраннице. Она обещала исполнить наше поручение. И точно, примерно через полчаса запретный плод доставлен. Нас вызвали из ворот, и между внутренней и наружной стеной, у сортира, нам передали из-за спины бумажный свёрток с запретным плодом. Пронести его во двор нам не разрешили, пришлось съесть все бананы тут же, на обочине у тюремного сортира, под дулом автомата с вышки. Два банана спрятали в карман.
— С бананом в камеру нельзя! — предупредил нас охранник,
Общение с суданцем навело нас на воспоминания о Судане. Не так давно, ещё месяц назад, мы были в Судане, в жарком и солнечном Хартуме!
Да, Африка изменяется. Судан, вот заповедник прошлого — и столетия проносятся за годы в самых далёких деревнях. Пришли деньги, строятся дороги, идут фуры с товарами из Порт-Судана — везут японские автомашины и китайское барахло. Сперва в столице, а потом и в других городах построятся многоэтажки. Уже появилось мороженое и пепси-кола, и искусственные соки из консервантов вытесняют естественные соки, выжатые при вас из настоящих фруктов. В иорданской Акабе — эквадорские бананы уже дешевле местных, а местные исчезли. В суданской Донголе — купили суданские штаны, а они не суданские, а китайские. В эфиопском Аддис-Земене — пошли ночевать, и опять китайцы, дорожные рабочие, приютили нас на ночлег. Все жители Эфиопии ходят в европейском сэконд-хэнде, и никто в стране не производит самошитую одежду, остались пока сандалии из шин, но и они скоро исчезнут.
Дороги от каждого порта используются как щели, в которые вползают товары из разных стран мира. Местные ручные ремёсла и искусства отмирают и исчезают. Старинные мечи и кинжалы отступают перед современными автоматами и танками российского производства. Всё одинаковеет!
Там, где никогда не было электричества, там, где люди жили сельским трудом и верили, что их жизнь полна и радостна — появляется богатый человек, покупает генератор и спутниковую тарелку, всей деревней к нему все валят смотреть телевизор, и из телевизора на них лезет потребительская зависть — желание иметь машины, газировки, жвачки, минеральную воду и стиральные порошки. И вот прокладывают дорогу, и в магазины завозят бутылочную колу. Уже в Судане появился новый сорт каркаде (суданского красного чая) — в бумажных одноразовых пакетиках, и женщины на базарах уже порой заваривают его. И вот люди покидают землю и спешат в город, чтобы там заработать деньги на все эти новомодные товары, а потом и на другие, и никогда желаниям человека нет конца.
Всё дешевле транспортировка, но всё больше потребности и искушения. Всё быстрее и больше надо зарабатывать денег, нужно скорее устраиваться на одну из всемирных фабрик и работать всё больше, чтобы производить всё больше. Из Судана нефть, из России оружие, из Китая одежда, из Японии машины, из Америки доллары, из Малайзии фотоаппараты, из Гонконга компьютеры, из Эквадора бананы, всё больше и больше, и нет этому конца. Последние страны, которые из-за внутренних войн или необычных политических режимов были отгорожены от этого всемирного вещеобмена — Афганистан, Ирак, Ливия, Судан, Чад, Ангола — исчезают, превращаются в одинаковые демократические республики, в различные цеха всемирной фабрики, потребляющей не только человеческое время и силы, но также самодостаточность, спокойствие и свободу.
«Приобщение к мировой культуре». Культура есть вещи и информация, и вот информация со всего мира — как правило, о плохих событиях — доступна в каждой хижине, где есть уже телевизор, телефон или Интернет; целая индустрия всемирных СМИ достанет и продаст вам любую гадость, неприятность или слух с другого конца планеты. Неприятностей от этого кажется гораздо больше, мир кажется страшнее и злее, чем был
Так думал я, поедая вечернюю тюремную инжеру.
Скучно сидеть в тюрьме, господа. Однако, сколь же быстро мы скучаем, думая что долго, и как не ценим дни своей свободы! А ведь от тюрьмы и от сумы, как известно, не стоит зарекаться. В Батуми мы с друзьями сидели 6 суток; Казанцев в Египте — две недели; один наш знакомый провёл в тайландской иммиграционной тюрьме больше года — визу просрочил, попался, решил, что его отправят на Родину за казённый счёт, и ждал этого месяцев шестнадцать, пока какое-то благотворительное общество не собрало денег на его отправку. А ведь в советские годы люди сидели по 10–20 лет, некоторые и 30. А мы уже через несколько дней мучениками притворяемся. Стыдно, товарищи, стыдно. Интересно, что принесёт нам завтра? Освобождение ли? Или продление визы? Или депортацию?
Счастливое освобождение. Понедельник, 20 октября
И вновь — 6:00 утра по европейскому времени. Железная дверь нашей камеры с грохотом распахивается. Вместе с рассветом в нашу камеру заглядывает охранник.
— Хэллоу, мистер! Хау а ю? Файн? — Привет, мистер! Как дела? Всё в порядке?
— Ноу! — Нет!
— Вай? — Почему?
— Вай, вай… Потому что мы в тюрьме! — спросонья отвечаем мы.
Но всё же встаём. Во-первых, скоро принесут утреннюю пайку — чай и булочку, а во-вторых, сегодня должен решиться вопрос нашего освобождения. Ведь сегодня понедельник!
Всё утро томительно прождали каких-нибудь подвижек, но никто нас не вызывал, никуда нас не везли. Это всё меньше нравилось нам. А вдруг и весь сегодняшний день мы проведём впустую, как прошли вчерашний, позавчерашний день, да и вся неделя? Мы уже побили батумский рекорд: там, в Батуми, нас освободили через шесть суток после задержания, а сейчас у нас уже семь, как нас сняли с поезда в Давленне.
— Эй, мужики! Когда с нами будут разбираться? — спрашивали мы по-английски у охраны.
— Ждите, позовём, когда надо будет, — отвечали они.
Часам к двенадцати, прогуливаясь по солнечному дворику (среди других заключённых), мы решили переходить к активным действиям — колотить кулаками (а потом и камнями) в железные ворота и требовать, чтобы нам дали позвонить в посольство России. Никто не реагировал. Однако, наши действия поразили местных трусливых заключённых, которые никаких действий не предпринимали, боясь охраны. Мы же, ещё более набравшись наглости, начали открывать окна ментовских кабинетов — эти зарешёченные окна выходили прямо на тюремный двор — и требовать телефон. Тюремные начальники начали нервничать и закрывать окна, а мы их опять открывали.
Вдруг кто-то из заключённых сильно захотел в туалет, и охранники решили его выпустить со внутреннего двора, приоткрыв железную дверь. В эту щель нагло пролез Алигожин и я за ним; преодолевая сопротивление охраны, мы протёрлись в главное здание, чьи окна выходили на наш двор. Охранники тюрьмы, и часовой на вышке, кричали «Ноу, ноу», но применять табельное оружие не решились. Через пару минут мы уже сидели в кабинете начальника тюрьмы и звонили в посольство РФ. Солдаты охраны, обалдев от нашей наглости, последовали за нами в кабинет начальника, но отрывать нас от телефона не решились.
Консул РФ, Виктор Меркулов, вспомнил наш звонок из пограничного селения и очень удивился: «Как? Вас до сих пор не выпустили? А где вы?» Я заблаговременно выведал у других з/к адрес и номер тюрьмы и сообщил их консулу. И очень вовремя, ибо начальники, осмелев, отобрали у меня телефон и затолкали нас обратно в камеру, закрыв там на замок.
Российское Посольство сработало оперативно. Не прошло и двух часов, как к воротам тюрьмы подъехала дипломатическая машина, в которой ехали: Виктор Меркулов, молодой консул РФ; Менгисту, лысый эфиоп-переводчик; и специалист службы безопасности, уже пожилой широкоплечий представительный мужчина.