От чужих берегов
Шрифт:
Разведенные в стороны руки, символизирующие немой вопрос и одновременно простой на него ответ.
– «Мне отмщение, и Аз воздам».– Сын проповедника энергично закивал головой, затем обернулся и указал театральным жестом на стоящего на сцене папашу, продолжавшего речь: – Но сказал это Господь о том, что ждет нас за вратами вечной жизни. А вот какими мы придем к этим вратам, зависит уже от нас. Не потеряются ли праведные среди грешных, и не укорит ли их Он, сказав: «Сберегли себя, но не сберегли стадо Мое, хоть и могли? Достойны ли вы жизни вечной?» Так спросит нас Бог, и нам будет нечего ответить в присутствии
Преподобный плавно подводил зал к истерике и сам был почти в таком состоянии, хоть и наигранном, если присмотреться.
– Грешна была Иезавель, убив Навуфея, кровь которого лизали псы. Но и закончила она свою жизнь в желудках псов, а пала от рук человеческих, лишь поступивших по воле Божьей! Грешен был царь Адони-Везек, отсекавший большие пальцы плененным царям, и были ему отсечены пальцы сынами Иудиными, и была эта кара карой Божьей! Ибо Бог еще и сказал: «Око за око и зуб за зуб»,– и говорил он не о мести людской, а о том, что мера кары должна быть подобна мере греха. Авдием сказано, стих пятнадцатый: «Как ты поступал, так поступлено будет и с тобою; воздаяние твоё обратится на голову твою».
Тут преподобный взмахнул сжатым кулаком, словно сокрушая невидимого врага, а его сын выдвинулся дальше в проход, перекатывая в ладонях микрофон. Было видно, что он тоже возбужден.
– Изгоним, братья, грешных из стада своего! – уже надрывался Преподобный, и десятки голосов подхватывали его крик.– Очистим его, отделим зерна от плевел и придем к вратам царства Божьего чистыми! Все! Не убоявшись Сатаны и посулов его! Не убоявшись его клеветы на нас перед Богом, потому что нет клеветы, которая могла бы очернить праведного, ибо Бог есть Свет, и Он есть Любовь! Иисус нас любит, братья! Аллилуйя! Аллилуйя, братья! Иисус нас любит! Возлюбим и мы Его! Возлюбим, братья! Очистим свое стадо! Очистим, и да упокоит Он нас на злачных пажитях! Иисус нас любит! Аллилуйя!
В зале орали, какая-то женщина, сидящая прямо передо мной, рыдала во весь голос, заиграл орган, хор запел «Вперед, Христово воинство!», какие-то люди выбегали в проход и подскакивали к сцене, протягивая руки к Преподобному, но тот отстранялся, выкрикивая: «Недостоин! Младенец ведет нас к Нему! Младенец ведет нас к Агнцу!»,– и показывал на своего отпрыска, который, если говорить объективно, из младенческого возраста давно вышел и даже пубертатный почти проскочил.
Тот же поднес микрофон к рту и неожиданно сильным, пронзительным фальцетом заголосил:
– Молимся, братья! Молимся! Молитесь за грехи наши, а я буду молиться за вас! Иисус вас благословляет! Иисус вас любит! Бог есть Любовь, братья!
С каждым выкриком он накладывал правую руку на лоб подскакивающему к нему за благословением молящемуся и довольно сильно толкал того в лоб, словно норовя запрокинуть голову назад, дать очам грешного воззреть самые небеса.
Хор пел дружно и истерично, орган ревел на все лады, кто-то корчился в проходе, выкрикивая: «Грешен! Грешен!»
Мальчик подскочил к нему, опустился на колено, положил руку на лоб, закричал так, что в ушах заложило: «Любит тебя Иисус! Любит! Я слышу! Мне открыто! Восстань, брат! Иисус тебя любит, а я за тебя молюсь!»
Я
Дрика была с виду спокойной, но, судя по рукам, терзающим носовой платок, она здорово нервничала, только виду не подавала. Да и сам я спокойным отнюдь не был – хотелось как можно быстрее свалить отсюда.
Преподобный между тем заскочил на кафедру, и хор, словно ему выключили звук, замолк. Толпа продолжала бесноваться, но голос Преподобного Смита, усиленный всей мощью наличного электричества, прозвучал над ней, как раскат грома:
– Братья! Приведем ли грешных на суд праведных? Дадим им возможность покаяться, как дает нам возможность Бог, чтобы мы были ближе к Славе Его и к присутствию Его?
– Приведем!
– Дади-им!
– Грех! Грех!
– Грешники!
– Приведем!!! – завывал на все лады зал.
У меня мелькнула мысль о том, что неплохо бы было покинуть пределы храма да обождать окончания на воздухе, но все проходы между рядами были забиты пляшущими, кричащими и беснующимися людьми. Потные лица, налитые кровью глаза, слюнявые рты, перекошенные в крике.
– Держись все время рядом, каждую секунду,– шепнул я испуганной Дрике.
В какой-то момент мне подумалось, что на роль кающихся грешников предназначены мы, но потом понял, что до этого пока не дошло. Несколько крепких мужчин, вооруженных и увешанных оружием, втолкнули в зал двоих, одетых только в нижнее белье, и поволокли их на сцену, не слишком заботясь о деликатности. Подтащив почти к краю сцены, их остановили, не отпуская ни на секунду и придерживая за руки. Шум в зале стих, даже выкрики проповеднического отпрыска стихли. Наступила тишина.
Я присмотрелся к «грешникам». Первый был постарше, лет за пятьдесят, длинный, сутулый, худой, тщедушный, одетый в длинные «боксеры» и белую майку, на ногах, сплошь опоясанных синими венами, были пластиковые тапочки, причем женские, розовые и с какими-то бабочками. Второй моложе, немного за тридцать, худощавый и довольно мускулистый, с мелированными длинными волосами, сейчас растрепанными, а на лице же особенно выделялся огромный фингал вокруг правого глаза, такой, что он этим глазом наверняка ничего не видел. Его наряд состоял из трусов с какой-то футболкой и женских тапочек-«зайчиков», пушистых и с оттопыренными ушками. Похоже, такую обувь им выдали специально, в насмешку и для вящего унижения.
Преподобный Смит обернулся, протянул руку в их сторону. Голос его разнесся над погруженной в молчание толпой:
– Вот они, братья. Вот те, кого отделили наши добровольцы от стада! Меняла и мужеложец! Те, кто надеялся в нашем стаде затеряться, смешаться с толпой. Те, кто наивно надеялся укрыться от Гнева Божьего! Они! Надеялись! Обмануть! Бога!
Последние слова он выкрикнул раздельно, и крик эхом заметался в зале церкви, над головами замершей в предвкушении толпы.
– Скажи, грешный, кто ты такой? – Неожиданно Преподобный сунул микрофон прямо в лицо пожилому.– Кем ты был и откуда ты пришел?