От голубого к черному

Лейн Джоэл

Он нервно закурил сигарету, огонек спички отбросил его тень на стену. Фотографии и бутылки отражали свет, но не изображения.

— Этот фургон здесь с пятидесятых, — сказал он. — Мы с Элейн купили его у друзей ее родителей. Мы приезжали сюда до рождения Терезы. Здесь было хорошо летом: черный цвет впитывает жару. Мы разгуливали голышом, занимались любовью на куче простыней.

— Наверно, это прекрасно, — сказал я. — Но что ты делаешь здесь сейчас?

— Здесь я чувствую себя в безопасности. — Он помедлил. — Дэвид… не знаю, поймешь ли ты

это. Все, что ты слышишь в городе, — нереально. Все это как… отзвуки, искаженные, раздолбанные. Искусственный звук окружает тебя повсюду. На самом деле ты не можешь ничего услышать.

— Возможно. Это так опасно?

— Хуже всего на Рождество. Это меня всегда с ума сводило, одна и та же музыка, играющая во всех магазинах. Такая… безжизненная. Но это было Рождество. Синтетический дух. Мы уже не можем жить своей жизнью.

Он уставился на меня, точно ожидая знака, что я понял его. Я понадеялся, что в пределах досягаемости нет ничего острого.

— Помнишь войну в Заливе? Эти изображения бомб, огненным градом сыплющихся с неба? Кто–нибудь видел это в действительности? Все рассуждали так, точно это парад фейерверков. Покажи людям смерть и руины, и они нажмут на паузу, чтобы остановить кадр. Понимаешь?

— Да, — сказал я, хотя и не совсем искренне. — Но чем может помочь бегство в эту глушь?

— Это возврат к реальности. К правде. И я приехал сюда, чтобы перестать принимать героин. Это был единственный способ. Элейн вышвырнула меня. Всякий раз, приезжая в Бирмингем, я кололся. Обычно у Дайан.

Он рассмеялся, увидев мое выражение лица.

— Понимаешь? В городе все нереально. Люди слышат то, что хотят слышать. Все это ничего не значит.

— Тебе нужно было лечиться, — сказал я. — Я бы тебе помог. Йен и Рейчел помогли бы. Мы твои друзья, Карл, да ебать я все это хотел.

— Я не знаю, что это значит.

— Это слэнговое выражение, используемое для усиления. Оно ничего не значит.

Карл уставился на сетчатую занавеску на зарешеченном окне. Я слышал, как овцы блеют на ближнем поле.

— А смысл в том, что ты получил бы помощь.

— Ты не знаешь, о чем ты говоришь.

Карл присел и схватил одну из кассет на столе. На всех пленках были надписанные его неровным почерком наклейки. При таком свете я не мог их прочесть.

— Почему ты здесь, Дэвид?

Потому что я люблю тебя, подумал я. Слова прозвучали холодно и фальшиво в моей голове.

— Потому что ты пропустил первую сессию записи нового альбома. Она была вчера.

Карл зачем–то посмотрел на часы.

— Прости. Скажи им, мне очень жаль. Но все кончено. Ты зря потратил время.

— Ты тупой мудак, — я почти кричал. — Мартин был прав насчет тебя. Ты спрятался в своем маленьком мирке, как долбаный ребенок, разговариваешь с голосами в своей голове…

Свечи почти догорели, крошечные огоньки плыли над озерцами воска. Лицо Карла было едва видно. Мы смотрели на то, что могли разглядеть друг в друге несколько долгих минут. Овцы снаружи кричали, как перепуганные

дети. На хрен.

На хрен. Карл поднял руку. Я прижал свою ладонь к его. Очень медленно наши лица сблизились. Мы целовались глубоко, жадно, наши языки пытались найти общий язык. Рука Карла лежала на моей груди, он расстегнул куртку и рубашку. Мои пальцы погладили его промежность, он задыхался. Мы раздели друг друга и занялись любовью медленно, касаясь друг друга руками и губами. Карл похудел, вблизи его лицо казалось угольным наброском. Его сперма была резкой на вкус. По тому, как он кончил, я заподозрил, что он давно уже не занимался сексом.

К тому времени, как мы закончили, снаружи совсем стемнело. Единственным источником света в фургоне было голубое пламя горелки. На полу чувствовался запах газа: густой, сладковатый дух, как ощущение простуды. Борода и бачки Карла отдавали потом и табачным дымом, его рот пах одиночеством.

— Пожалуйста, возвращайся со мной, — сказал я. — Йен хочет тебя видеть. Если ты не можешь записывать альбом, хорошо. Скажем им, что ты нездоров. Сходи к своему доктору. Попринимай лекарства, если это может помочь. Пожалуйста, Карл, хотя бы попытайся. Не нужно просто сидеть тут и гнить. Ты вернешься со мной?

Я ждал ответа долгие минуты. Карл тихо лежал в моих объятьях, он не спал, но казался пассивным, дыхание его было прерывистым. Затем он сказал:

— Утром. Машина сломана. Я поеду с тобой поездом.

Мы нащупали свою одежду. Карл зажег крошечные свечи и поставил их по углам стола.

— Боюсь, еды у меня не густо, — сказал он. — Сардины, хлеб, кофе. И немного водки.

Он показал мне все богатства фургона: пластиковая коробка для еды, раковина и биохимический туалет, ни ледника, ни электричества. Карл Остин, акустическая версия.

Ушло пятнадцать минут на то, чтобы вскипятить чайник на крохотном газовом пламени. Я чувствовал себя истощенным, не столько голодным, сколько пустым. Пока Карл делал сэндвичи, я сидел и смотрел на его коллекцию записей. Похоже, у него были дюжины копий альбомов на девяностоминутных и шестидесятиминутных кассетах, каждая помечена наклейкой, которые «ТДК» вкладывает в кассеты. Записи в одной коробке были помечены наклейками «мастер», но на них не было ничего написано. Я искал записи «Треугольника»: альбом нашелся, плюс то, что не вошло в альбом, ранние демо, новые демо и синглы. Два года работы. Как он может выбросить их на ветер?

Мы ели при свете свечей, который казался скорее бледным, больничным, чем романтичным. Карл поставил кассету — альбом Velvet Underground, жестокость и нежность рука об руку. Мы пили черный кофе из кружек и чистую водку из маленьких узких стаканчиков с логотипами производителей виски — «Джеймисон» и «Блэк Буш». Я рассказал ему о запланированных сессиях, о работе, сделанной в пятницу, об идее подключить других музыкантов.

— Все ждет тебя, — сказал я. Привычное жжение возникло у меня в желудке. — Нам нужен твой голос. И твои тексты.