От иммигранта к изобретателю
Шрифт:
Вскоре после 1842 года Джозеф Генри вышел в отставку, покинул профессорскую кафедру в Принстонском колледже и распростился со своею лабораторией, в которой он сделал несколько своих замечательных открытий, и где в 1832 году сконструировал первый электромагнитный телеграф, основываясь на практических результатах своих выдающихся исследований. Это произошло задолго до появления Морзэ. Слава Генри среди людей науки была очень велика и обещала быть еще большей, если бы он продолжал свои научные эксперименты. Он был еще в расцвете сил, немного старше сорока лет. Но патриотический долг заставил его поехать в Вашингтон, где Смитсоновский институт ждал его умелого руководства, организации и защиты против интриговавших политиков. Этот долг оторвал его от любимой лаборатории и остаток своей жизни, более тридцати лет, он провел в Вашингтоне как секретарь Смитсоновского института, как организатор большинства государственных научных учреждений, которыми теперь гордится наша страна. Он был также первым президентом Национальной Академии Наук, основанной по постановлению Конгресса в 1863 году
Максвелл оставил профессорскую кафедру в Королевском колледже в Лондоне в 1865 году, вскоре после того, как он сообщил Королевскому обществу свои знаменитые «записки» по электромагнитной теории. Электромагнитная теория света, которую он, как я говорил выше, назвал «важной персоной», была главной частью этого сообщения. Он удалился в свою сельскую усадьбу в Гленлэр, в Шотландии, и в течение пяти лет был свободен от всех обязанностей и посвятил всё свое время научным занятиям и размышлениям. Это было величайшей радостью в его жизни. Но герцог Девонширский, верный воспитанник Кэмбриджа, подарил университету значительную сумму денег для постройки и оборудования физической лаборатории. Она должна была называться лабораторией Кавендиша, в честь лорда Кавендиша, знаменитого предка герцога, посвятившего всю свою жизнь науке об электричестве. Этот подарок был ответом герцога на кэмбриджское движение в пользу научного прогресса. Максвелл был вызван в Кэмбридж, чтобы возглавить новую лабораторию, и он согласился, хорошо сознавая, что с этого момента всё его время будет посвящено организации лаборатории и руководству ею. Долг перед своим университетом и дело научных исследований в Великобритании были для него выше всего, даже выше экспериментов по его великой теории. Это несомненно было одной из причин, почему Максвелл не произвел тех простейших опытов, которые сделал Герц. Но как директор лаборатории Кавендиша, он подготовил ряд ученых для того, чтобы они продолжали его великие начинания. Один из этих ученых занял ведущую роль в быстром развитии электромагнитной теории Фарадея-Максвелла.
А.Вайт, очевидно имел в виду Генри и Максвелла, когда он в 1873 году произнес те памятные слова, которые я цитировал раньше и еще раз привожу здесь:
«Я хочу подчеркнуть ценность духа и примера некоторых научных работников современности, принадлежащих к нашему поколению. Что из себя представляет этот пример духа? Это пример рвения… совершенства… храбрости… преданности своим обязанностям, без которых не может проводиться ни одна научная работа… пример веры в то, что правда и добро неразделимы».
Эксперименты Герца создали большой переворот в исследовательской программе Физического института. Каждый ученый, казалось, стремился оставить проблему, над которой он работал, и испробовать свое счастье в работе над волнами Герца. Несколько кандидатов на докторскую степень соблазнились этим, но я устоял и вернулся к моему предмету — физической химии, и продолжал работу, как будто ничего не случилось. Мне очень хотелось закончить мои исследования, получить докторскую степень и вернуться в Соединенные Штаты. Но вскоре я узнал, что в человеческой жизни бывают события, которые могут повлиять на молодого ученого сильнее, чем даже новые и мощные течения в естественных науках.
В течение первых двух месяцев 1888 года боснийский серб Никола стал выглядеть озабоченно. Он сообщил мне по секрету, что получил плохие вести о здоровьи его великого «комшии», престарелого кайзера. Аудиенции во дворце становились всё реже и реже, и длинный стол в ресторане «Габель» часто бывал пустым. Старые генералы в блестящих мундирах подозрительно отсутствовали в ресторане, и он потерял свою прежнюю привлекательность. Ежедневные парады гвардии, наконец, были прекращены, и перед императорским дворцом не было толпы любопытных. Оживленная жизнь на Унтер-ден-Линден заглохла. Наконец, произошло и историческое событие: великий император умер 9 марта 1888 года. Берлин погрузился в траур, приготовляясь к похоронам кайзера, каких еще никогда не видела Германия до этого.
— Я обеспечил балкон для вас и ваших друзей как раз над моей лавкой, — сказал мне Никола. — Я хочу, чтобы вы и ваши друзья, как мои гости, видели похоронную процессию.
Его горе по случаю смерти старого императора было действительно
— Что же тогда? — любопытствовал я.
Он ответил:
— Спросите вашего Бисмарка и Мольтке, Гельмгольца и Сименса. Они — ваши оракулы. Может быть они смогут ответить вам. Обыкновенный смертный не может.
Никола никогда не встречался с моими американскими друзьями, о которых он упомянул в своем приглашении, но очень многое слышал о них от меня.
Мой товарищ по классу в Колумбийском колледже А.В. Вильямс Джексон, выдающийся ориенталист и профессор Колумбийского университета, был в то время в Галльском университете, занимаясь с знаменитым ориенталистом, профессором Гельтнером. Он посетил меня в Берлине, и я сделал ему ответный визит в Галле, проведя с ним несколько дней. Это было незадолго до смерти кайзера. Мать Джексона и две сестры тоже были продолжительное время в Галле и, пробыв с ними два дня, я почувствовал себя снова как бы в Нью-Йорке и был несказанно счастлив. На обратном пути в Берлин в памяти у меня то и дело возникали слова моей матери: «Ты должен жениться на американской девушке, если хочешь остаться американцем, а я знаю, ты им останешься». С тех пор как я возвратился из Галле, эти слова непрестанно звучали в моих ушах, где бы я ни был — на моей ли квартире, или в лаборатории, или в университетской аудитории, или даже в лавке Николы. Никола прочитал мои мысли и, когда он упомянул моих американских друзей, он подразумевал Джексона, его мать и двух сестер в Галле. Да, они приехали, увидели и покорили. Одна из сестер Джексона поехала той весной в Италию, и я последовал за ней. Она возвратилась в Берлин, чтобы присоединиться к матери, и я последовал за ней. Она поехала на остров Нордерни, в Северном море, чтобы провести там часть летнего сезона — и я за ней. Электромагнитная теория Фарадея-Максвелла, эксперименты Герца, мои исследования по физической химии, научные статьи Гельмгольца и Вилларда Гиббса — всё было забыто, как будто их никогда и не было. Единственная проблема, которая занимала и мучила меня, был вопрос: примет ли она мое предложение? Она, наконец, приняла, и я немедленно отправился в Нью-Йорк, чтобы узнать, скоро ли мне удастся получить там службу.
Руководители Колумбийского университета в то время организовывали новое отделение в Горной школе, отделение Электротехники. Они были рады видеть меня и посоветоваться по целому ряду вопросов. Отделение должно было начать работу через год, то есть в конце сентября 1889 года. Мне было предложено место преподавателя математической физики в отделении Электротехники. Титул действительно очень длинный, но таким он уж был, и с ним связана интересная история. Я с радостью принял это предложение и поспешил обратно в Европу, гордый как павлин. Моя невеста и ее семья встретили меня в Лондоне, и мы были повенчаны в Греческой церкви по всем правилам православного вероисповедания, вероисповедания моей матери и всех моих предков.
— Брак дает жизни ту полноту, которую ничто другое не может дать, — сказал мне Гельмгольц, когда я увидев его снова в Берлине, сообщил ему, что женился, и что мне было предложено место в Колумбийском колледже. Он одобрил мой план заменить экспериментальные работы в физической химии математическими исследованиями по физической химии. Это исследование было закончено ранней весной, и я послал его Гельмгольцу, который был тогда в Баден-Бадене. Он телеграфировал мне: «Ваша успешная работа одобрена и принята». Никогда ни до этого, ни после, не получал я телеграммы, доставившей мне столько радости. Экзамены не представляли для меня серьезных трудностей, и поздней весной того же года я получил докторскую степень и стал гражданином в научном мире. Три тезиса, которые согласно старым немецким традициям должен представить и публично защитить каждый кандидат, работающий на соискание ученой степени доктора философии, даются ниже, чтобы показать мое окончательное научное мировоззрение, сложившееся под влиянием моих академических занятий в Европе:
I. Обучение физике в подготовительных школах должно быть по возможности практическим.
II. Термодинамические методы Гиббса, фон Гельмгольца и Планка представляют собой самую надежную основу для изучения тех физических процессов, которые мы не можем анализировать с помощью обыкновенной динамики.
III. Электромагнитная теория света заслуживает больше внимания в университетских лекциях, чем это было до сих пор.
Обычно тезисы, прилагавшиеся к немецким докторским диссертациям, не рассматривались серьезно ни кандидатом, получавшим степень доктора, ни кем-либо еще. Но я отнесся к ним очень серьезно. Первый из них суммировал доктрину президента Колумбийского колледжа Барнарда, касающуюся научного обучения, на которой я останавливался раньше в связи с моим описанием американского движения в пользу научных исследований в колледжах и университетах. Второй подчеркивал мой интерес к новой науке — физической химии, впервые основанной американским ученым Д.В.Гиббсом. И третий говорил о моей любви к электромагнитной науке Фарадея-Максвелла. Мне думалось, что относительно этих трех вопросов в естественных науках я имел довольно ясные и определенные понятия, И это укрепило мою уверенность, что я возвращался в Соединенные Штаты достаточно подготовленным, чтобы оказать этой стране полезную службу за те многие услуги, которые я получил от нее.