От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации
Шрифт:
Потребовалась серия революций, переворотов и гражданских войн, чтобы демократическая республика все же утвердилась в буржуазной Европе. Вопрос о том, как соединить политическую свободу и всеобщее избирательное право с классовым господством капитала, оставался неразрешимой дилеммой для европейского общества, до тех пор пока не настала эра империализма, когда внешняя экспансия Запада позволила превратить колониальные захваты и экономическое подчинение стран «периферии» в механизм перераспределения средств внутри «центра». Однако это решение, благодаря которому лояльность подчиненных классов была обеспечена при минимуме уступок со стороны элиты, было найдено лишь к концу XIX века, и даже оно не гарантировало европейское общество от острых социальных конфликтов. В первой половине столетия ни масштабы европейского господства над внешним миром, ни его экономические механизмы, ни внутреннее устройство самих западных стран еще не давали такой возможности. Напротив, для Франции времен Бонапарта, отрезанной от внешних рынков английской конкуренцией и блокадой, полем экспансии становилась сама Европа.
В таких условиях способом консолидации общества становится патриотизм. Но на сей раз это был патриотизм революционный, нераздельно связанный
Французская революция положила начало созданию массовых «народных» армий, основанных на всеобщей воинской повинности. Первые шаги в этом направлении были сделаны еще раньше в Англии и Швеции. При Елизавете I для борьбы с возможным испанским вторжением была создана своего рода территориальная армия. А войска Густава Адольфа в начале Тридцатилетней войны радикально отличались от других европейских армий именно тем, что состояли не из наемников, а из крестьян, призванных на военную службу и объединенных своеобразной религиозно-патриотической идеологией. «Армия нового типа», организованная Оливером Кромвелем, была следующим шагом в этом направлении. Но именно демократические идеи Французской революции позволили создать новую военную систему, с которой на протяжении двух десятилетий не могла справиться ни одна континентальная держава. Сплоченность французских батальонов, вертикальная мобильность, дававшая войскам практически неограниченный кадровый резерв для офицерского корпуса, возникавшая на этой основе близость между офицерами и солдатами, каждый из которых, по словам Наполеона, нес в своем ранце маршальский жезл, наконец, беспрецедентная мобилизационная эффективность, все это делало французскую армию практически непобедимой на протяжении двух десятилетий — от битвы при Вальми в 1792 году до сражения при Бородино в 1812 [991] . И только появление в Европе новых патриотических движений, изменивших характер войны после 1812 года, положил конец этой череде французских побед.
991
Приходится констатировать, что священная для русского исторического сознания битва при Бородино отнюдь не была победой русского оружия. Тактически закончившись вничью (обе армии остались на своих позициях), она сопровождалась для русских значительно большими потерями, чем для французов, а последующее отступление армии Кутузова и сдача Москвы дали Наполеону основания считать себя победителем. Чего не понял французский император, так это того, что в ходе войны произошел психологический перелом, и русские, с которыми он сражался при Бородино, уже совершенно не те, что были при Аустерлице. Именно этот психологический перелом дает основания справедливо причислять Бородино к списку русских побед.
Сокрушая феодальные режимы и армии, революционная, а позднее бонапартистская Франция демонстрировала одновременно силу демократического импульса, полученного ее социальной жизнью после свержения Старого режима (импульса, который продолжал работать на социально-культурном уровне даже после того, как демократические завоевания были народом утрачены), и привлекательность идей революционного национализма, подразумевающего не иррациональную любовь к родине («потому что другой нет»), а гордость за собственную страну, выступающую носителем принципов свободы и прогресса перед лицом реакционного внешнего мира. Это настроение, отчасти свойственное солдатам Густава Адольфа в начале Тридцатилетней войны или английским морякам, защищавшим остров от иностранного вторжения в начале Семилетней войны, теперь было присуще победоносным французским батальонам.
Французская экспансия казалась в первые годы XIX неудержимой, а армии империи непобедимыми. Но на ее пути встало два препятствия, оказавшихся слишком значительными, чтобы их смог преодолеть даже военный гений Бонапарта. Этими препятствиями оказались Англия и Россия.
Непримиримость, проявленная английским правящим классом по отношению к революционной Франции, ярко контрастирует с упорным стремлением достичь компромисса с восставшими колониями во время американской войны. Разумеется, в случае Франции играли роль и неприязнь к традиционному сопернику, и конкуренция коммерческих интересов. Но было еще что-то, что выходит за рамки этих привычных мотивов. Французская революция оказалась первой со Средних веков народной революцией, когда буржуазия потеряла контроль над политическим процессом. В ходе голландской и английской революций контроль удавалось сохранить, пусть и с большим трудом — диктатура «лорда протектора» Оливера Кромвеля была направлена, по крайней мере, настолько же против аристократической реакции, насколько и против революционных масс (не случайно избирательный ценз в парламенте времен протектората оказался более высоким, нежели во времена ненавистных Стюартов). В Соединенных Штатах отцы-основатели успешно удерживали движение под своим контролем, подавив выступления низов после окончания войны. И лишь во Франции массы вырвались на авансцену политической истории, стихийно повторяя сценарии средневековых народных восстаний. Эта антибуржуазная, по сути, динамика революции сделала английскую элиту непримиримым противником французской республики. И хотя политический контроль буржуазии был восстановлен в ходе термидорианского переворота, а затем укреплен режимом империи, инерция противостояния между Парижем и Лондоном уже набрала мощные обороты.
По мере того как французская буржуазия обретала уверенность в себе, противостояние с Англией подпитывалось возобновлением коммерческого соперничества и борьбы за рынки.
Борьба Англии и Франции в начале XIX века начала напоминать знаменитое противоборство «слона и кита». Господство Британии на море уравновешивалось непобедимостью французских армий на суше. Как замечает Тим Блэннинг, после 1793 года «господство Королевского флота на море было настолько полным, что французская заморская торговля фактически прекратилась» (Royal Navy ruled the waves to such effect that French overseas trade virtually collapsed) [992] . Зато ни одна коалиция, поддержанная на континенте английскими деньгами, до 1812 года не могла одержать верх над Наполеоном Бонапартом и его маршалами. Позднее Адмирал Альфред Тайер Мэхэн описывал наполеоновские войны как столкновение двух больших стратегий — лорда Нельсона и Наполеона [993] . Кульминацией этой борьбы стала битва при Трафальгаре, показавшая, что военные силы наполеоновской империи не смогут вырваться из континентального плена, а Бонапарт не только не сумеет нанести Англии удар через пролив, но и французская буржуазия не сможет вырваться на оперативный экономический простор в глобальных масштабах. После этого у Бонапарта не оставалось иного пути, как пытаться расширять свое господство над континентом, вплоть до того момента, когда его военная машина надорвалась в 1812 году, столкнувшись с народной войной в России и Испании.
992
Т. Blanning. Op. cit., p. 107.
993
См.: A.T Мэхэн. Влияние морской силы на французскую революцию и империю, т. 2. 1802–1812. М. — СПб.: ACT — Terra Fantastica, 2002.
Поставив под контроль большую часть континента, Бонапарт пытался удалить с европейских рынков английские товары, перенаправив поставки сырья из Восточной и Центральной Европы во Францию. Эта «континентальная блокада» явилась содержанием наполеоновских войн ничуть не меньше, чем хорошо известные сражения и знаменитые победы французских маршалов. Но именно на этом поприще императору не удалось добиться успеха.
«Своею запретительною системою Наполеон думал не только убить английскую торговлю, но и создать монополию для французской промышленности», — пишет Кареев [994] . Однако не произошло ни того, ни другого. «Французские капиталисты, действительно, бросились производить на весь европейский материк, не приняв в соображение ни того, что постоянные войны подрывали покупные средства населения всех стран, ни того, что страшное вздорожание продуктов, привозившихся из колоний, само по себе делало их покупку почти совершенно недоступной большинству прежних потребителей, ни того, наконец, что и вне Франции началась усиленная в сравнении с прежним временем фабрикация тех же предметов, производством которых занялись теперь французские капиталисты» [995] .
994
Н.И. Кареев. Политическая история Франции в XIX веке, с. 61.
995
Там же.
Незапланированным результатом этой системы стали рост производства и начало индустриализации в большинстве стран континентальной Европы, включая Россию, но для французских промышленников это была скорее плохая новость. Они не могли завоевать новые рынки, с которых оказывались вытеснены англичане — их продукция была дороже местной, ее надо было транспортировать на большие расстояния по плохим дорогам, поскольку морские пути были закрыты. Однако даже там, где имел место промышленный рост, он очень скоро споткнулся об узость рынка. Повсеместно возник кризис перепроизводства. За время правления Наполеона экономические кризисы случались дважды — в 1806 и в 1811 году, каждый раз демонстрируя слабость построенной им «континентальной системы».
Советский историк Тарле очень ярко описывает растерянность и бессилие императора перед лицом этих событий: «Здесь уже не могли помочь ни контрибуции, ни хватание за горло финансовых хищников, ни образцовая отчетность и строгость контроля, ни все совершенство бюрократической машины, созданной Наполеоном. Разразившийся в 1811 году кризис был прежде всего (но далеко не исключительно) кризисом сбыта тех товаров, которые главным образом и составляли предметы торговли и промышленности, обогащавшие Францию. Кому было сбывать знаменитые ювелирные изделия парижских мастерских? Кому было продавать дорогую мебель, над выделкой которых работало чуть ли не три четверти населения Сент-Антуанского предместья? (…) Все эти французские предметы роскоши выделывались не только для внутреннего рынка, но для всего мира, а весь мир для французских товаров оказывался очень сокращенным: Англия отпала, Америка, как Северная, так и Южная, отпала, богачи-плантаторы с Антильских и Маскаренских островов отпали. Вообще отпали все покупатели (богатейшие и многочисленные) изо всех стран, отделенных от европейского континента „соленой водой“, потому что на „соленой воде“ безраздельно владычествовали англичане» [996] .
996
Е. Тарле. Наполеон. М.: ACT, 2008, с. 233.
Британия тоже страдала от экономических кризисов, но военные заказы правительства становились важным подспорьем для промышленности. Между тем Россия и другие страны Восточной Европы, отрезанные «континентальной блокадой» от английского рынка, испытывали сильнейшие трудности со сбытом своего сырья. Деньги стремительно обесценивались, за бумажную ассигнацию достоинством в 1 рубль давали теперь серебром всего 26 копеек. Помещики — до сих пор главные покупатели французских изделий — были разорены как войнами, так и блокадой.