От мира сего
Шрифт:
Виктор и сам знал, что волноваться ей вредно, и все-таки порой, не делясь ни с кем, думал о том, почему она так невзыскательна, неразборчива. Почему все приемлет в своем папе и в его друзьях, не разрешая ни настолечко осудить их, все в них привлекает ее, ничто не царапает, не коробит…
В совместной жизни Леры и Виктора, как, должно быть, в тысячах других супружеств, случались приливы и отливы, внезапная, охватывавшая все существо нежность и мгновенно выраставшая холодность.
Однако Лера обычно умела проникнуться его настроением, всегда чувствуя, когда он чем-то недоволен
Тогда она начинала ластиться к нему, стараясь всеми правдами и неправдами добиться его ласки, нежности, и это ей большей частью удавалось.
Мягкий, податливый, хотя и упрямый, как большинство слабовольных мужчин, Виктор не умел долго сопротивляться, менял гнев на милость. И снова начинал снисходительно относиться к ее родителям: в сущности, безобидные и довольно забавные старики, во всяком случае заботливые, хозяйственные, этого у них не отнимешь.
Но однажды безобидный старик, его тесть, не пришел с работы. Не явился ни вечером, ни ночью.
Все в доме не спали. Теща бегала к телефону-автомату, звонила друзьям, у которых были телефоны, никто ничего не знал, ни о чем не ведал. Лера, подурневшая, лицо в коричневых пятнах, она была уже на восьмом месяце, сильно располневшая, все предвещали ей дочку, плакала вместе с матерью; Виктор пытался увещевать ее:
— Лерочка, помни, тебе вредно плакать, успокойся…
Но она рыдала все громче, все одержимей.
Рано утром приехал сослуживец тестя по артели, предупредил: тестя арестовали за всякого рода деловые операции, он так и выразился «деловые операции», что это первый, но, видимо, не последний арест, всех артельщиков, надо думать, заметут и, если есть ценные вещи в доме, хорошо бы припрятать в надежном месте.
Самое надежное место было у родителей Виктора, которых уж никак невозможно было заподозрить в каких-либо махинациях.
Лера и мать собрали пять чемоданов с отрезами, меховыми шубами, кое-какими ценностями, сунули чемоданы Виктору.
— Немедленно отвези к твоим, — сказала Лера.
Виктор запротестовал было:
— Отец вряд ли согласится…
Но Лера взглянула на него, и он затих, взял все чемоданы, теща проводила его до стоянки такси, дождалась, пока он сел в машину, и он отправился к своим, в Варсонофьевский переулок.
К счастью, отца не было дома, а мама и не думала перечить Виктору, взяла чемоданы, рассовала их по разным местам в комнатах, под диван, за шкаф, еще куда-то…
— Пусть они здесь стоят, покоятся, — сказала. И добавила откровенно: — Не бойся, папа ничего не увидит.
Виктор сказал:
— А тяжелые какие, будто камнями набиты, мы с таксистом едва их подняли.
— Да, никак не поднимешь, — подтвердила мама.
— Накопили, — угрюмо произнес Виктор. — За все годы безгрешной и беспорочной жизни.
Он уже начал что-то понимать, разумеется, не все, но что-то постепенно становилось для него ясным.
Мама сказала:
— Не распаляй себя, помни, это Лерины родители.
Виктор мрачно курил одну папиросу за другой. Обычно курил мало, а теперь дымил вовсю.
Мама спросила осторожно:
— Что случилось-то? Ты знаешь, в чем дело?
—
Только спустя полгода, на суде, он узнал все подробности, все как есть. Добродушный толстяк, охотно любивший пошутить и посмеяться, оказался самым обыкновенным, рядовым вором. Нет, вернее, не рядовым, а крупным, имевшим немалый опыт, нахапавшим за годы работы в трикотажной артели уйму денег. Вместе с ним сели и его веселые, любившие жизнь дружки, все они мгновенно утратили на суде свою неистребимую жизнерадостность, все дружно обвиняли друг друга, пытаясь утопить один другого, чтобы самим вылезти сухими из воды.
Лерин папа также не был исключением: так же каялся, плакал, размазывая на лице слезы, так же закладывал своих верных друзей, которые в свою очередь закладывали его, так же пытался выгородить себя. Однако ничто не помогло: как папа, так и его дружки получили от десяти до пятнадцати лет тюрьмы с конфискацией всего нажитого нечестным путем имущества.
…Виктор в тот день вернулся домой поздно. Не хотелось уходить из родительского дома, вдруг, словно бы впервые, ощутил, как легко здесь дышится, как отрадно здесь жить. И впервые пришла в голову мысль: может быть, все было бы по-иному, совсем по-иному, если бы он не встретил Леру, если бы на месте Леры была бы другая женщина, духовно более близкая ему, из семьи, которая была бы близка по интересам, по самому своему духу его семье…
Во всех окнах черкизовского дома горели лампы. Теща встретила Виктора на крыльце.
— Беда одна не приходит, — сказала. — У Лерочки началось раньше времени… — Не сдержалась, всхлипнула.
— И главное, тебя нет. Как назло, ты только уехал — и вдруг все началось.
Рано утром Виктор вместе с тещей отправился в родильный дом на Благуше, куда прошлым вечером отвезли Леру.
В приемном покое им сообщили:
— Валерия жива, относительно здорова. А новорожденная девочка, недоношенная, восьми месяцев и трех дней от роду, — умерла.
Через несколько дней Виктор привез Леру домой. Лера была угрюма, молчалива, неохотно отвечала на его вопросы, а войдя в дом, бросилась к матери и заплакала.
— Вот как у нас все получилось…
— И папы нет, — рыдала мать. — Нет нашего защитника, нашего хозяина, кто знает, когда он вернется…
Ни мать, ни Лера не вспомнили о Викторе, даже не глядели в его сторону. Но он не обижался, он неотрывно смотрел на обеих, они сидели на диване, старая и молодая, и непохожие, и чем-то неуловимо походившие друг на друга, может быть, своей беспомощностью, печалью, которая равно запечатлелась на их лицах.
Виктор чувствовал, как острая жалость горячей волной заливает его сердце, он хотел, но не мог ничем помочь Лере, казалось, еще никогда в жизни он не жалел и не любил Леру так, как теперь, в эти исполненные неподдельного отчаяния и горечи минуты…
ГЛАВА ПЯТАЯ
В конце дня, перед ужином, в отделении случилось ЧП: больной Ямщиков бросил тарелкой в медсестру Алевтину Князеву, тарелка угодила ей в голову и немного поцарапала лоб.