От мира сего
Шрифт:
— Вот уж поистине Дориана, — откровенно говорили коллеги-врачи, приглашенные ею на свадьбу сына.
Она казалась ненамного старше своего сына, высокая, статная, золотистые волосы убраны в затейливую прическу, глаза сияют, искрятся.
Жили все четверо дружно, молодая невестка пришлась, как говорится, ко двору. Родители мужа полюбили ее, Алла Борисовна говорила:
— Мне даже имя твое по душе, у меня на фронте была подруга, тоже Таня…
Алла Борисовна любила вспоминать о фронтовых годах, о том,
Летом сорок первого Алла ушла на фронт.
В ту пору она жила под Москвой, в Раменском, вместе с родителями, у которых была небольшая дача с огромным, запущенным садом. За год до войны Алла вышла замуж, но не прошло и десяти месяцев, как разошлась с мужем. Странное дело: в школе вместе учились, все годы сидели за одной партой, казалось бы, могли хорошо изучить друг друга, и вот — разошлись…
Когда Аллу спрашивали, что же случилось, почему не стали жить вместе, коротко отвечала:
— Не сошлись характерами…
Ей возражали:
— Но вы же знакомы вроде бы с детства…
— Ну и что с того? — спрашивала Алла, и на этом разговор кончался.
Она поступила в мединститут, но проучилась совсем немного, когда началась война.
С первых дней войны Алла отправилась на Северо-Западный фронт.
Она работала сестрой в медсанбате; работа была по ней, хотя и тяжелая, случалось, по нескольку суток не могла прилечь, подремать хотя бы час-другой, однако она никогда не жаловалась и не сетовала на свою судьбу, на передовой солдатам намного тяжелее.
Разумеется, в нее влюблялись многие раненые, даже иные врачи, обремененные семьями, которые остались в тылу, не в силах были пройти мимо нее, но она держалась строго, не отличая никого из своих многочисленных поклонников.
Однажды все-таки и ее сердце дрогнуло: в нее влюбился очертя голову молодой лейтенант-армянин со сквозным ранением руки. Прошло какое-то время, и она поняла, что тоже любит его.
Когда лейтенант поправился, ему дали отпуск по ранению и он уехал на родину, в Ереван. Перед разлукой они поклялись друг другу хранить вечную любовь, ведь в молодости легко бросаются словами «вечно», «всегда», «навсегда».
Звали его Лев. Левон Сагателян, у него была пылкая кровь, унаследованная от матери-грузинки и армянина-отца.
Каждый день он писал Алле из Еревана, в каждом письме горячо уверял Аллу-джан, что у него никогда никого не будет, кроме нее…
Кончился отпуск, он снова ушел на фронт. А в сорок четвертом — незадолго до конца войны — новое ранение, в результате почти полная потеря зрения.
Об этом страшном ранении Алла узнала стороной, случайно повстречав как-то врача из того госпиталя, в который положили Левона.
Сам Левон перестал ей писать. Она писала на адрес госпиталя в Свердловск, на его домашний адрес в Ереван, никакого
К тому времени война уже кончилась. Алла вернулась домой, к себе в Раменское.
Она была очень хороша собой, могла устроить свою жизнь так, как хотела, могла выйти замуж за соседа, полковника в отставке; начальник госпиталя, в котором она проработала всю войну, откровенно предлагал ей руку и сердце, некоторые врачи так же без зазрения совести охотились за нею, но она отвергала всех.
Все ее мысли и желания были сосредоточены только лишь на одном Льве, который неведомо почему так и не подавал о себе вести. И она решила отправиться в Ереван, узнать, что же произошло, почему он перестал ей писать.
Он жил в четырехэтажном доме на одной из окраинных улиц Еревана, из его рассказов она знала: их семья — большая, очень веселая, по его словам, — занимала весь верхний этаж — пять комнат.
Она глянула наверх: все окна, кроме одного, были ярко освещены. И почему-то — а почему, она так и не сумела осознать — она поняла: это его окно.
Она позвонила в дверь, дверь быстро открылась, словно ее звонка кто-то ждал. На пороге стояла невысокая темноволосая женщина, это была его мать, она была удивительно схожа с сыном.
Едва завидев Аллу, мать всплеснула руками:
— Вы… Вы Алла?
Алла кивнула.
Мать бросилась к ней, обняла, прижала к себе.
— На тебя вся надежда, девочка, я уже хотела тебе писать…
Она говорила с сильным грузинским акцентом, длинные ресницы ее намокли от слез, такие же, как у Левона, длинные, загнутые, густые ресницы…
Алла, не постучавшись, вошла в комнату Левона. Он сидел на тахте опустив голову, перебирая пальцами круглые ярко-красные четки.
В комнате было темно, лампа не горела, и вдруг Алла с болью осознала: он — слепой, ему не нужен свет, который он все равно не увидит.
Он поднял голову, спросил:
— Кто это? Мама, ты?
Алла подошла к нему, села рядом, он обернулся к ней. Лицо его было прежним, бледным, не очень красивым, обросшим густой черной щетиной, глаза смотрели на нее и не видели.
Она провела рукой по его щеке, спросила тихо:
— Почему ты не бреешься?
Он вздрогнул, схватил ее руку.
— Ты? Неужели ты? Ты сама?
— Сама, — сказала Алла, прильнув к нему лицом, — кто же еще? Я сама…
Она не стала спрашивать его, почему он не писал ей. Он сам признался:
— Я решил отказаться от тебя. Раз и навсегда.
И она поняла его: он боялся быть ей в тягость, обременить собой ее, молодую, прекрасную, перед которой впереди была вся жизнь…
Свадьба была по тем временам многолюдная, пышная. Спустя годы, когда они справляли свадьбу своего сына, Левон и Алла вспоминали и сравнивали, на какой свадьбе было больше гостей.