От мира сего
Шрифт:
— Прошу прощения, — быстро, глотая слова, заговорил Вареников. — Но я опоздал нынче.
— Это и без твоих слов ясно, — усмехнулся Вершилов.
— Да, конечно, — в свой черед усмехнулся Вареников, как подумалось Вершилову, наверняка притворно. — Но моей вины нет, у нас не ходят электрички, ремонт путей, если хочешь, можешь позвонить в управление дороги — и тебе ответят то же самое.
— Полноте, Володя, — остановил его Вершилов. — Будто бы я тебе не верю? Разумеется, твои слова не подлежат ни малейшему сомнению, только я бы хотел знать:
— Сведения самые точные, — улыбка залила все большое, румяное лицо Вареникова, — «жигуль» первой модели, но, представь, и он в ремонте.
— Представляю, — сказал Вершилов.
— Что-нибудь экстраординарное произошло? — спросил Вареников. — Или, как говорится, на Шипке все спокойно?
— У Астаховой из девятой приступ аллергии, — сказал Вершилов.
— Астаховой? — Вареников поднял свои ровные, красиво очерченные брови. — Это кто ж такая? Дай-ка вспомню…
В таких случаях профессор Мостославский, учитель Вершилова, обычно говорил:
— Как врачу я ставлю вам кол, даже не единицу, а самый простой, вульгарный кол. Ибо врач должен назубок знать своих пациентов, каждого больного, кто он, откуда, что за семья, чем болел в жизни, какое умонастроение, ну и так далее и тому подобное…
— Астахова, — терпеливо повторил Вершилов, — Вера Алексеевна, не очень молодая, лет под шестьдесят, язва двенадцатиперстной…
— Да, — кивнул Вареников. — Вспомнил. Толстуха. Лежит возле окна. Рыжая.
— С проседью, — не удержался Вершилов. — С сильной проседью.
Обернулся, посмотрел вслед Вареникову, тот вприпрыжку бежал по коридору, потом остановился, заговорил с кем-то, встретившимся ему, гулко, видимо от души, рассмеялся, побежал дальше. У него было явно хорошее настроение, просто отменное, лучше, пожалуй, не бывает.
Так думал Вершилов, впрочем, так оно было и на самом деле.
У Вареникова, как ему думалось, все ладилось в этот день: на собрании в гаражном кооперативе его наконец-то приняли в члены кооператива, теперь и отныне он — полноправный член, у него свое, законное место в гараже, свой шкаф для инструментов, и никто уже не может перегнать его машину на другое место, никто не влезет в кабину, потому что теперь-то он уже будет закрывать кабину на ключ.
Кроме того, удалось избавиться от ненужного, надоедливого визита: старая тетка жены, жившая где-то в Сибири, из года в год грозилась приехать к столичным родичам, тем более, как писала она племяннице, «хорошо, что твой муж — доктор, он уж меня просмотрит и проконсультирует досконально».
— Всю жизнь мечтал, — сказал Вареников, прочитав теткино письмо. — Всю жизнь мечтал консультировать твою тетю, сильнее желания у меня, как ты понимаешь, не было и не могло быть!
Жена Вареникова, полностью подчинявшаяся ему, испугалась не на шутку, мысленно ей представилась устрашающая картина: сибирская тетка явилась к ним домой, муж недоволен и не скрывает своего недовольства, тетка лезет во все домашние
Жуть, да и только! В конце концов, жена уговорила тетку подождать рваться в столицу, ибо у мужа сейчас просто нет ни одной свободной минуты, а вот месяца этак через два-три, а еще бы лучше через три-четыре, тогда совсем бы другое дело…
Тетка, само собой, обиделась, перестала писать и не ответила на два письма московской племянницы, а Вареников ликовал: кажется, отвалилась, лучшего и желать невозможно.
Он вошел в палату к Астаховой, присел на край постели.
— Как дела? — спросил, привычно улыбаясь.
— Сейчас вроде бы лучше, — прошептала Астахова.
— Вот и чудненько, — продолжал улыбаться Вареников.
Вынул из кармана фонендоскоп.
— Ну-кась, послушаем-ка вас…
Потом положил фонендоскоп обратно в карман.
— Теперь померяем давление…
Раскрыл аппарат.
— Отличное давление, как у ребенка!
— Владимир Георгиевич, — позвала его больная Сережкина, лежавшая рядом с Астаховой. — Вы бы ко мне подошли.
— Сию минуточку…
Вареников встал с постели Астаховой.
— Так держать, милая, понятно?
Астахова закрыла и вновь открыла глаза, в знак того, что ей понятны его слова. Вареников отвернулся, подошел к Сережкиной.
— Да, милая? — спросил задушевно.
— Все то же, — тоскливо ответила Сережкина.
У больной Сережкиной было опущение желудка. Поначалу, когда ее привезли в больницу, у нее по нескольку раз в день случались рвоты, из-за болей она не могла спать ночами, сильно похудела, осунулась и не переставала утверждать:
— У меня рак — и больше ничего другого!
В то время Вареников как раз был в отпуске, палату вел сам завотделением Вершилов. Он провел все исследования, даже созвал консилиум по собственной инициативе, ибо Сережкина ничему и никому не верила, а настаивала: «Покажите меня хорошему онкологу…»
— Что со мной будет? — тоскливо спросила Сережкина; рот ее скривился, вот-вот заплачет.
— С вами будет все то, что будет со всеми нами, — безмятежно ответил Вареников.
— Что же? — продолжала допытываться Сережкина.
— Ничего, — весело сказал Вареников, подошел к ее постели. — Итак, начнем перво-наперво с давления…
Даже глаза на миг полузакрыл, должно быть для того, чтобы лучше слышать.
— Все хорошо.
Аккуратно сложил аппарат, положил его в футляр.
— Ладненько, девушки, я попозже зайду еще, милые…
Кто-то, кажется все та же Сережкина, что-то спросил, он не посчитал нужным обернуться, переспросить.
С улыбкой, как бы забытой на лице, быстро закрыл за собой дверь.
— Вот так он всегда, — Сережкина не выдержала, слезы полились по впалым щекам, — вот так всегда, — всхлипывая, повторяла она, не вытирая слез. — Почему, ну почему он такой?