От мира сего
Шрифт:
— Да уж, — вздохнула Астахова. — Не поговорит толком, не расспросит, а если спрашивает о чем-то, глаза у него далекие-предалекие, видно, свою какую-то думу думает, а тебя вроде бы как сквозь дымку слушает…
— Вот-вот, — подхватила соседка Астаховой, молоденькая светлоглазая Пирожкова; несмотря на цветущий вид, Пирожкова была тяжело больна: у нее был панкреатит, камни в желчном и, кроме того, еще и хронический цистит; однако, несмотря на все свои хвори, Пирожкова обладала неувядающим оптимизмом, сама, первая, охотно подсмеивалась
— Хотя у меня фамилия и сдобная, сама я дохлятина преизрядная…
На этот раз Пирожкова не шутила, не подсмеивалась, а была, по всему видно, настроена довольно воинственно.
— На него бы главврачу написать, — сказала непримиримо.
— А что писать будешь? — спросила Астахова. — В чем обвинишь?
— В безразличии, — ответила Пирожкова. — Неужели сами не видите: он на всех на нас как на белых мышей или как на подопытных свинок глядит…
Сережкина глубоко вздохнула, старательно вытерла платком глаза и щеки.
— Врач не должен быть таким! — Она даже кулаком пристукнула по тощему своему колену, как бы припечатывая свои слова. — Не должен! Не имеет права!
— Что есть, то есть, — согласилась с нею Астахова.
— А я все-таки напишу главврачу, — помолчав, сказала Пирожкова. — Пусть его как хочет, а я напишу…
Так говорили больные, однако Вареникову не довелось слышать ни слова из их разговора. Он был уже далеко от палаты, в ординаторской; впрочем, если бы даже до него и дошло бы то, что о нем говорят, его бы это, пожалуй, нисколько не потревожило, не взволновало бы. Или, может быть, взволновало бы, но в самой незначительной степени…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Врач-ординатор первого терапевтического отделения больницы Зоя Ярославна Башкирцева не привыкла унывать. Даже в детстве редко плакала, а тот человек, от которого у нее остался сын, обычно говорил, удивляясь:
— Легче из высохшего саксаула сок выжать, чем из тебя слезу…
Сама себя она определяла так:
— У меня в жизни радости выдавались гомеопатическими дозами, вот потому я стараюсь восполнить недостаток веселья постоянно и неизменно хорошим настроением.
И еще она говорила:
— Запасайтесь витаминами радости.
— Что это значит, какие еще витамины радости? — спрашивали ее, она поясняла:
— Скажем, сегодня у вас какая-то радость, растяните ее подольше, вспоминайте о ней почаще, а вспоминая, грейтесь об нее. Вы себя сразу станете лучше чувствовать, вот увидите. Потому что впрок запаслись витаминами.
Ее далеко не все любили в отделении, впрочем, она и не старалась заслужить всеобщую любовь. Иной раз признавалась заведующему отделением Вершилову:
— Хотите знать, Виктор Сергеевич, тот, кого все любят, никем по-настоящему не любим. Это мое твердое убеждение.
Вершилов молча усмехался. За долгие
— Чудаки украшают жизнь, это известно еще с самых давних времен.
В каждом жизненном явлении Зоя Ярославна старалась отыскать золотую оболочку.
— Все к лучшему, — убеждала она всех: и своих коллег врачей, и больных. — Уверяю вас, на этом свете все к лучшему, иначе и быть не может!
Кто верил ей, а кто притворялся, что верит. Скорей всего она тоже порой сомневалась в собственных словах, однако не подавала вида. И продолжала уверять, что все к лучшему в этом лучшем из миров.
Она была высокая, плечистая, большое, крепкощекое лицо, темные брови над темными, блестящими глазами. Крупный рот, сплошные, ровные зубы.
Несмотря на свою мужеподобную внешность, она отличалась любвеобильным сердцем и нравилась мужчинам. Правда, отношения с мужчинами большей частью, как она выражалась, ограничивались чистой и бескорыстной дружбой, иногда постепенно переходившей в другую фазу.
— Какую именно? — спрашивал ее кто-нибудь, она отвечала без смущения:
— Что-то вроде любви.
Сама она умела увлекаться, словно юная и неопытная. По-настоящему, с трепетом, с волнением, ожидала телефонного звонка, который казался самым желанным, самым необходимым, страдая, если звонок опаздывал хотя бы ненадолго, и мгновенно расцветая от любого доброго слова.
У нее было много приятелей, и она охотно делилась со всеми, рассказывая о себе все то, что другие женщины обычно рассказывали далеко не всем.
Уже в течение двух лет у нее был долгий и страстный роман с неким Владиком, видимо много моложе ее годами, крайне робким, стеснительным, может быть, потому она и не знакомила его со своими друзьями. К тому же, по ее словам, он заикался и оттого смущался еще сильнее.
Он являлся к ней в пятницу, оставался до вечера воскресенья.
И она старалась окружить его вниманием, домашним уютом.
Это была в какой-то степени иллюзия семьи, которой она была лишена. В течение всей жизни она жаждала обрести семью, но семьи у нее так и не получилось, однако она отнюдь не чувствовала себя обделенной. И, любя Владика, была благодарна ему за то, что он, как ей думалось, в свой черед тоже любит ее.
— Владик каждую пятницу ездит на цветочный базар, покупает мне цветы, — рассказывала. — Он без цветов никогда не придет, уверяю вас! И, поверьте, я не прошу его, он сам идет на рынок, покупает картошку, укроп, кинзу, он знает, что я ужасно люблю кинзу…
Однажды Владик починил ей диван, перетянул новым материалом, вместе с Зоей Ярославной ездил на Арбат, в магазин тканей, выбирал обивочную ткань поприглядней и не очень маркую.
Он работал весь день, зато диван получился на славу.