От неолита до Главлита
Шрифт:
Суть нового подхода. Если раньше мы сосредотачивали внимание на враждебных нам элементах, которые находились вне наших рядов, то теперь, в период развёрнутого наступления социализма, нам придётся уделять очень много внимания тем политическим линиям и той идеологической позиции, которые развёртываются в наших рядах. Нам приходится цензуровать самих себя. Таким образом, будет двойной контроль. И когда мы и наши уполномоченные будем просматривать издания нашего ОГИЗа [85] и издания наркоматов, то мы, естественно, не будем искать там голой контрреволюции, которую мы искали в частных издательствах.
85
ОГИЗ (Объединение государственных издательств) создан был в 1930 году.
Поэтому центр будет сейчас переноситься на строгое выполнение генеральной линии Партии. (…)
Главлит должен способствовать тому, чтобы печать умела провести эту линию. Нужно очень внимательно смотреть и следить за теми направлениями, колебаниями и уклонами, которые существуют в нашей печати. (…)
Надо понять, что генеральную линию партии
Вы знаете, что до сих пор, хотя и с препятствиями, и довольно большими, периодически выходили такие книги, как работы контрреволюционера Чаянова [86] и целого ряда других людей. Скоро придёт время, когда мы не будем иметь таких преподавателей, и все эти обломки чаяновщины и кондратьевщины будут изъяты из наших учебных заведений.
В нашей области мы должны раз и навсегда положить этим элементам конец. Больше выпускать такие произведения, после того, как мы узнали, что из себя представляют эти авторы, нельзя. Мы должны это прекратить.
86
Александр Васильевич Чаянов (1888–1937) — один из крупнейших экономистов-аграрников, автор фундаментальных работ по сельскохозяйственной кооперации. Впервые арестован в 1930 году по делу выдуманной «Трудовой крестьянской партии» вместе с Николаем Дмитриевичем Кондратьевым (1892–1938) и другими учёными. Расстрелян 3 октября 1937 года.
Характерный момент — мимикрия авторов. (…)
Обычно эти люди, зная, что их работы в Главлите пропущены не будут, уже имели каждый около себя специалиста по порке. Они шли к такому специалисту и говорили: «Напишите предисловие, в этом предисловии меня выругайте хорошенько, но добавьте, что фактический материал очень ценен». И нужно сказать, что на эту удочку попадались и мы, органы Главлита. Был такой специалист по порке — Струмилин [87] , который утверждал в предисловиях, что автор, конечно, не марксист, но «фактический материал» останется, он всё-таки оставляет такой-то след своим содержанием, он что-то доказывает, и надо предполагать очень высокую критическую способность читателя, который мог бы разобраться. (…)
87
Станислав Густавович Струмилин (1877–1974) — экономист, академик. Глава цензуры явно передёргивает: сам Главлит категорически требовал «марксистских предисловий» к различным книгам — это часто было непременным условием их выпуска.
< Далее подробно о философских трудах. > Нужно сказать относительно Лосева [88] . Лосев начал писать совершенно невинные вещи, об Аристотеле, например. В последний раз нас крыли на XVI съезде партии [89] за то, что мы разрешаем книги Лосева. Это большая наша ошибка. Ошибка прежде всего та, что политредактор не прочёл этой книги, только переворачивал её, а самое главное, что этот господин в эту книгу около 100 страниц включил вещи, которые не представлял <в цензуру> и напечатал в Троицком бывшем Сергиевом Посаде. Оказалось, что там были вещи не только идеалистические, но прямо-таки контрреволюционные, и удивляешься прямо, на что человек рассчитывал, неужели он думал, что никто её не будет читать? Нашлись всё-таки коммунисты, которые захотели отточить зубы и прочли эту книгу. Такие люди, как Лосев, сейчас, конечно, не выступают и не будут выступать: урок здесь был дан хороший и по всем направлениям. Мы по нашему направлению сняли того товарища, который пропустил эту книгу не читавши. Лосев получил хороший урок, его приятели это знают и не могут теперь так выступать.
88
Алексей Фёдорович Лосев (1893–1988) — крупнейший русский философ и филолог. После заключения в начале тридцатых годов мог заниматься лишь педагогической деятельностью в провинциальных высших учебных заведениях, в Москву вернулся в 1942 году.
89
Философ «удостоился» внимания на съезде со стороны полуграмотного Л. М. Кагановича; после этого, естественно, была развязана погромная кампания в печати, все его книги были конфискованы.
Я перехожу к художественной литературе. Это самый сложный и трудный фронт, на котором драки у нас с издательствами и авторами будет больше, чем на каком-либо другом.
Надо сказать, что характер изданий очень резко меняется по отношению к тому, что было раньше. Раньше нам давали литературу махрово-контрреволюционную. Возьмём таких писателей, как Замятин, Булгаков. Замятин даже ухитрился выпустить сказку, политический смысл которой таков: как бы большевики ни пытались построить новое общество, они построить его не смогут, потому что на крови, на костях нельзя ставить, потому что от разложившихся трупов в этом новом обществе идёт смрад и все бегут из него, зажавши носы. Такова была сказка, которую напечатали и против которой я печатно выступил в журнале «Под знаменем марксизма» [90] .
90
Речь, очевидно, идёт об аллегорической сказке Е. И. Замятина «Церковь Божия», опубликованной ещё в 1920 году в альманахе «Петербургский сборник». Сюжет её — убийство Иваном, возжелавшим построить «невиданную церковь», купца; однако верующие в ужасе покидают смердящий, построенный на крови храм.
Затем тот
А Булгаков представил роман ещё замечательнее. Какой-то профессор подхватил на улице собачонку, такую паршивенькую собачонку, никуда не годную, отогрел её, приласкал её, отошла собачонка. Тогда он привил ей человеческие железы. Собачонка выровнялась и постепенно стала походить на человека. Профессор решил приспособить этого человека в качестве слуги. И что же случилось? Во-первых, этот слуга стал пьянствовать и буянить, во-вторых, изнасиловал горничную, кажется. Потом стал уплотнять профессора, словом, безобразно себя вёл. Тогда профессор подумал: нет, этот слуга не годится мне, и вырезал у него человечьи железы, которые ему привил, и поставил собачьи. Стал задумываться: почему это произошло? Думал, думал и говорит: надо посмотреть, чьи же это железы я ему привил. Начал обследовать больницу, откуда он взял больного человека, и установил — «понятно, почему всё так вышло, — я ему привил железы рабочего с такой-то фабрики». Политический смысл тут, конечно, ясен без всяких толкований. Мы, конечно, не пропустили такой роман, но характерно, что была публика так настроена, что позволяла себе подавать такие романы. Я бы сказал, что сейчас таких романов не подают, но нечто в таком роде всё ещё бывает, а наши товарищи всё ещё печатают [92] .
91
Лебедев-Полянский явно что-то путает: в романе «Мы», который он, скорее всего, пересказывает, никаких «свиней в конюшнях» (!) нет.
92
«Собачье сердце» пытался напечатать в 1925 году руководитель издательства «Недра» Н. С. Ангарский, но безуспешно: цензура запретила публикацию. В мае 1926 года рукопись повести была конфискована ОГПУ во время обыска у писателя, затем, после отчаянного письма Булгакова, была ему возвращена. Открыто напечатана лишь шесть десятилетий спустя (Знамя. 1987. № 6), но «самиздатский» тираж повести достигал десятков, если не сотен тысяч экземпляров. Лебедев-Полянский, ёрничая и издеваясь, безбожно перевирает содержание повести, не без изрядной доли демагогии и подтасовки. «Донором» Шарика, как известно, был не «рабочий», а «Клим Григорьевич Чугункин. 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий.
Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз — происхождение спасло, в третий раз — условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам». Но такой «анамнез» Полянского, конечно, не устраивал.
В области художественной литературы хотя и нет таких махровых рассказов и романов, какие представляли Булгаков, Замятин и те, которые печатались в сменовеховской «России» [93] , но нам надо быть пожёще с художественной литературой. Наша точка зрения должна быть тоньше, и если раньше мы смотрели в очки, то в дальнейшем, может быть, придётся смотреть с лупой, но эти вредные, враждебные нам элементы отыскивать.
Борьба становится сложнее, труднее, чем она была до сих пор, потому что здесь требуются более тонкие нюансы (так! — А. Б.). Конечно, когда говорят, что зло в человеке сидит от того, что у него привиты железы рабочего, а не какого-нибудь дворянина, то это теперь объяснять не нужно. (…)
93
Сменовеховский журнал «Россия» выходил с 1922-го по 1925 год под редакцией И. Лежнёва, затем закрыт цензурой.
Если бы мы издали Достоевского, Писемского, Лескова и т. д. и их только выпустили, — конечно, это было бы безобразие. Эти писатели никакой психологической установки и разрядки в настоящее время не дают. Нам нужны писатели, которые заставляют чувствовать жизнь, которые направляют на борьбу, на завоевание нового, а когда одновременно с Достоевским дают писателей 60-х годов, боровшихся за достижения жизни, это нам подходит, конечно. Из этого не следует делать вывода, что мы Достоевского печатать не можем. Как вы видите, здесь требуется особый подход. Нужно рассматривать не каждого писателя в отдельности, а нужно смотреть, как он выходит, в каком виде. Конечно, если бы вы вздумали выпустить «Бесы» в 500 000 экземплярах, в дешёвом издании, то мы бы протестовали, но если бы выпустили «Бесы» в количестве 5–6 тысяч, в академическом издании, мы бы не возражали. Теперь мы имеем возможность рассматривать план издательства, смотреть, как он составлен, есть ли там писатели, которые нам нужны, или такие, которые в данный момент не совсем подходящи [94] .
94
«Бесы» не могли появиться тогда и таким крошечным тиражом. В собрания сочинений писателя они стали включаться лишь в шестидесятые годы, поскольку рассматривались как «злостный поклёп на революционную демократию России».
Когда мы подойдём к издательству, к издательскому плану, мы должны посмотреть с такой точки зрения: даёт ли издательский план литературу, нужную для текущего момента, или нет. Если нас бесконечно будут пичкать «Декамеронами», Сервантесом [95] , ещё кем-нибудь, а не будут давать классической литературы, которая нам нужна в нашей борьбе, тогда мы этот план потребуем изменить и скажем: мы понимаем, что классики, понятно, не отвечают и не могут отвечать на те запросы, которые у нас стоят. Но надо подыскивать таких, которые побочным образом воспитывали бы нас в нужном психологическом направлении, которые бы способствовали разрешению этой задачи.
95
Как мы видим, Полянский с маниакальным упорством возвращается к этим книгам, выпускавшимся тогда в отличных переводах издательством «Academia».