От первого лица
Шрифт:
Артистов этих я никогда прежде не видел и не слышал о них.
Я присматривался к своим соседям по дому отдыха. Это были цветущие и простые люди, с добрыми улыбками, неиссякаемой любознательностью и весельем. Они хорошо ели и хорошо спали. Я же вышагивал под ветром по мокрому песку осеннего пляжа. Одна пола моего плаща прилипала ко мне, а другая стремилась улететь по направлению к городу.
Вскоре я приметил странного отдыхающего. Это был худой и высокий человек, во взгляде которого присутствовало заметное беспокойство. Движения его
В аллеях парка стояло несколько грубых крашеных скульптур. Они были на низких постаментах. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, этот человек подкрадывался к ним и копировал позу скульптуры. Особенно удачно у него получался дискобол: одна рука опущена почти до земли, а другая закинута за спину. Постояв в этой позе несколько секунд рядом с постаментом, он удовлетворенно улыбался, потирал руки и переходил к «Девушке с веслом».
Его занятия я подсмотрел нечаянно, но потом стал следить уже специально.
Через неделю мы познакомились. Фамилия его была Костомаров. Он назвался бывшим актером.
Костомаров оказался человеком, необычайно сведущим в психиатрии. Когда я рассказал о себе и предложил присниться, он поспешно отказался, заверив, однако, что ничуть не сомневается в моем даре. Далее он поставил мне психиатрический диагноз. По его словам, я испытывал постоянное натяжение: между сном и явью, службой и творчеством, женой и любовницей. Я не мог сделать выбор, а потому мучился, терзая себя.
— Что же предпринять? — спросил я.
— Надо сжечь мосты,— мрачно сказал бывший актер.— Сжечь! Сжечь! — Он вдруг затряс головой, как шаман, и бросился к любимой скульптуре. Добежав до «Дискобола», он окаменел с воображаемым диском в руке и только потом успокоился.
Костомаров сказал, что у него есть знакомые в областной филармонии и он может меня рекомендовать. Он настойчиво советовал немедля приступить к реализации дара, в противном случае дело могло кончиться серьезным психическим расстройством.
— Меня уже приглашали,— сказал я.— Понятия не имею — каким образом выступать на эстраде? С чем?
— Господи, это же так просто! — воскликнул Костомаров.
И он тут же определил мое амплуа и подал идею номера. Я был назван артистом «оригинального жанра». К ним относятся музыкальные эксцентрики, фокусники, жонглеры, гипнотизеры. Костомаров предложил мне объединиться с профессиональным гипнотизером и сделать общий номер. В обязанности гипнотизера входит усыплять публику в зале и меня на сцене, а дальше я могу сниться, как мне угодно.
— Назовите это как-нибудь оптимистично, без мистики,— сказал Костомаров.— «Мне снилась даль, мне снилась сказка, мне снилась молодость моя!» — звучно продекламировал он и покосился на меня, проверяя — узнал ли я стихи.— Это Блок... Даль и сказку нужно выбросить, а молодость оставьте. Это любят. И непременно с восклицательным знаком. Мне снилась молодость моя!.. Это тоже любят.
Вернувшись домой, я стал сжигать мосты.
Жена проводила меня без сцен. Расстались мы, как принято говорить, «интеллигентно», то есть состязаясь в благородстве. Я чувствовал себя полностью виноватым, она же, со своей стороны, не скрывала, что не может поддерживать меня в моем новом занятии. К снам она относилась естественно — как к природной человеческой особенности, и не понимала, зачем делать из них профессию.
Похоже, что она давно уже внутренне простилась со мною.
— Желаю тебе достичь совершенства,— сказала она.— Только прошу об одном: никогда не сниться ни мне, ни дочери. Обещай.
— Надо спросить у нее,— сказал я.— Если она захочет...
— Обещай.
— Ей уже пятнадцать лет...
— Обещай... Ну, я тебя прошу, слышишь?
— Хорошо.
Конечно, мы порознь объяснили дочери причины развода. Она постаралась понять. Вообще мы все очень старались понять друг друга и понимали умом — но не сердцем.
С работы меня проводили шумно. Весть о том, что руководитель группы инженеров уходит в артисты, разнеслась по коридорам нашей конторы и вызвала дискуссии. С одной стороны, сослуживцам она была приятна. Как-то незаметно рождалась уверенность, что любой инженер, если, конечно, он захочет, может стать артистом. С другой стороны, некоторые отнеслись к моему решению пренебрежительно, считая сновидения занятием не только легковесным, но и бессмысленным. Большинство коллег знало о моей способности; многие видели мои сны, а в теоретическом отделе считалось хорошим тоном иметь дома их описания. Обладатели тетрадок сочли себя обманутыми. То, что ранее было уделом избранных, становилось общедоступным.
Я не обращал внимания на чужие мнения и методично сжигал мосты. Приходя с работы, Яна рассказывала мне очередные новости и сплетни. Некто Задубович из того же теоретического отдела объявил, что тоже умеет сниться, и в доказательство приснился своим приятелям. Те наперебой хвалили его сон, говорили о «полной независимости от Снюся» и даже завели специальную тетрадку для снов Задубовича. Однако повторить сон для более широкого круга Задубович отказался, мотивируя это соображениями свободы творчества и нежеланием «размениваться, как это сделал Снюсь».
Вот так. А я еще ничего не сделал...
Любознательные бородачи отвернулись от меня все как один. Яна похудела от волнения. Ее знакомые из «золотой молодежи» считали своим долгом выразить сожаление по поводу моего шага. Общий приговор был таков: «его все равно не пропустят». Кто не пропустит? Почему не пропустит? Об этом ни слова.
Яна, закусив удила, мчалась со мною в неизведанное.
Позвонил Костомаров и предложил встретиться у Медного всадника. Он сказал, что познакомит меня с гипнотизером.