От полюса до полюса
Шрифт:
В приделе готовятся к совершению первого сегодня крещения. Во времена жесткой антирелигиозной политики крещения не приветствовались и их проводили тайно, но теперь положение изменилось. Каждый день совершаются по два обряда, а по субботам и воскресеньям — по четыре. Я устраиваюсь среди родственников принесенных сегодня в храм младенцев. Все кроме меня одеты в самое лучшее. Импозантный, харизматичный священник то и дело извлекает из-под одежд небольшую расческу и поправляет густые черные волосы.
Вопреки постоянному звуковому барьеру покашливаний и детского писка он произносит долгое вступительное слово, прежде чем перейти к обходу собравшихся и помазанию их по лбу, основанию шеи и ушам знаком креста. Пока он приближается, я замечаю, что мужчины вокруг начинают закатывать
— Лучше закатай брюки. Все вокруг делают это.
Представить себе не могу, чтобы священник мог заметить меня, втиснувшегося в нишу в стене. Но я ошибаюсь. Он не только замечает меня, но даже останавливает службу, разглядывая мои колени с долей подозрительности.
— Ваше вероисповедание?
Англиканская церковь явно прозвучит здесь не к месту, поэтому я обращаюсь к обтекаемой формулировке:
— Я верю в Бога.
Помазующая кисточка замирает в воздухе. Он поворачивается к своему помощнику. Они переговариваются. Потом он снова смотрит на меня. Верующие вокруг с удивлением следят за ходом событий.
Александро-Невская лавра
— Я был крещен! — добавляю я на всякий случай.
Новая консультация. Священник сурово смотрит на меня, уже с признаками легкой тревоги.
— Вы собрались переменить вероисповедание? — спрашивает он.
В данный момент жизнь моя достаточно сложна и без того, чтобы отягощать ее переходом в Русскую православную церковь, поэтому я вежливо отказываюсь.
Священник переходит к купели. К тому времени уже приготовили первого ребенка. Крупные руки священника высоко поднимают голенькую девчушку, так что сцена на мгновение начинает напоминать одну из картин, написанных на библейский сюжет избиения младенцев. Потом новоявленную Татьяну (он объявляет имя) погружают с головкой в купель, и не один, а три раза. Троекратное погружение заставляет Татьяну ошеломленно умолкнуть, и, прежде чем она успевает прийти в себя, второй священник мажет ей маслом глаза, нос, уши и подбородок и вешает крестик на ее шейку.
Вскоре весь придел заполняется писком младенцев и воркованием родителей. Звучат чтения, распевы, а когда я ухожу, идет процессия со свечами.
На землях монастыря находится Тихвинское кладбище, часть которого отведена под Некрополь мастеров искусств. Качество потрясающее. За десять минут я успеваю нанести визит Достоевскому, Римскому-Корсакову, Мусоргскому, Бородину и Чайковскому. Печально видеть памятник Чайковскому. Бюст великого человека, утопающий в клумбе бегоний и обрамленный по сторонам двумя музицирующими ангелами, похож на произведение, взятое из барахолки старьевщика.
Затем мы посещаем два совершенно не похожих друг на друга объекта общественного питания. Во-первых, рынок, на котором можно продавать выращенные на своем участке продукты. Он похож на любой крытый рынок, хотя уровень гигиены здесь невысок, особенно за мясными прилавками, где продавцам приходится постоянно отгонять мух от выставленных свиных голов. Впрочем, все настроены здесь деловито и приветливо… один из мужчин превосходно имитирует птичьи голоса, и, когда Фрейзер поднимает микрофон, чтобы записать общую атмосферу, просторный зал вдруг наполняется птичьей песней. По словам нашей переводчицы Ирины, средний русский не может позволить себе покупать здесь продукты. Даже ее родители, люди не бедные по местным стандартам, могут бывать здесь всего два-три раза в месяц. Пакет с семью грушами обошелся мне в 15 рублей. Средняя зарплата в Ленинграде равна 70 рублям в неделю.
На противоположной стороне улицы государственный продовольственный магазин. Здесь чисто, светло, соблюдены гигиенические меры, но продуктов немного. Продавщицы в накрахмаленных колпачках и белых халатах стоят за грудами маргарина и нераспроданными банками сардин. По невероятной иронии, он носит название «Гастрономия». Пробую купить
День 29: Ленинград
Сегодня мне предоставлена редкая честь, которой я вовсе не добивался. Мне позволено произвести полуденный выстрел с кровли одного из бастионов Петропавловской крепости. Традиции этой 250 лет, она была рождена в годы, когда лишь пушечный выстрел мог стать средством ежедневной проверки точного времени. К обычаю до сих пор относятся с крайней серьезностью. И сегодня все зависит от моей способности — точно в 12 часов дня произвести выстрел из 152-мм гаубицы производства 1941 г. и дальнобойностью в восемь миль. По вполне очевидным причинам никакие тренировки невозможны, поэтому пожилой артиллерийский офицер подготавливает меня к делу, заранее объясняя возможные сложности; заканчивает он тем, что протягивает мне наушники. По мере приближения значительного мгновения начинает собираться толпа русских туристов. Мне еще не приходилось в такой мере ощущать себя человеком приговоренным. Расчет поправляет наушники, офицер приказывает всем, кроме меня, отойти подальше, а я остаюсь, глядя вдоль ствола гаубицы на блестящие башни и купола прекрасного города. Я думаю о том, что в городе проживает более 5 млн человек и о том, что грохот будет большой. Но вот офицер опускает руку, и, сам не осознавая того, я тяну за веревку, и пушка выстреливает. Город разлетается в мелкие дребезги, а я из трепещущего желе превращаюсь в артиллериста, мечтающего только о том, чтобы повторить выстрел.
Петропавловская крепость
День проходит столь же занимательным образом. Я провожу его в обществе Эдуарда Берсудского, в небольшой мастерской создающего вещи, которые он называет «кинематическими скульптурами». Эти сложные машины, созданные в стиле Хита Робинсона, поворачиваются, вертятся, крутятся и жужжат, давая часовые представления.
Одна из них называется «Великая идея»: деревянный Карл Маркс в набедренной повязке крутит старомодную рукоятку, приводящую в движение груду зубчатых колес и блоков, пружин, рычагов и маховиков. Еще одна конструкция, несколько непривлекательно именуемая «Осенняя прогулка в эпоху перестройки», заставляет раскрываться чемодан, из которого появляется костяная рука скелета, пара автоматически шагающих армейских сапог, самоиграющий аккордеон, укомплектованный сортирной цепочкой и встающей вертикально ракетой, с громким хлопком и очень неторопливо извергающей крошечный шар. Эдвард усматривает в своих машинах скорее символ порядка, чем наоборот. Он стремится доказать, что все мы находимся во власти круга жизни и смерти, рая и ада. Все движется, но остается на месте.
Индусы называют этот круг сансарой. Он зовет его «советским абсурдом».
Наконец мы пьем чай в его уютной заставленной кухоньке позади мастерской. На скатерти изображена карта мира, однако Эдуард никогда не бывал за границей. Он — еврей, один из «невыездных». Сейчас он впервые собирается за границу, демонстрировать свои произведения на фестивале в Глазго, но паспорт его, как и прежде, содержит графу, определяющую еврейскую национальность. Комнату согревают лучи солнца, и я на мгновение ощущаю себя дома воскресным днем, когда время замедляет свое течение, приходят люди и разговор журчит наподобие машин Эдуарда. Сам Эдуард и его помощники кажутся мне очень симпатичными. Родственные души, надо полагать. Он много смеется, как и все русские, по его словам.