От предъязыка - к языку. Введение в эволюционную лингвистику.
Шрифт:
Исходя из указанной позиции, Д. Бикертон пришёл к собственной теории глоттогенеза, которую можно назвать теорией языковой ниши. Её суть довольно проста: наши предки, в отличие от всех других животных, освоили особую нишу — языковую. Они её создали, и она стала создавать их. Иначе говоря, между людьми и языком Д. Бикертон установил тесную коэволюционную связку. Об этом свидетельствует подзаголовок его книги: «Как люди создали язык, как язык создал людей». Короче говоря, они создавали друг друга.
До того, как всерьёз заняться наукой, Д. Бикертон писал романы. «Тропикана» (1963) — самый известный среди них. Художественная закваска пригодилась
Заявление 1.1: «Конечно же, есть и такие, кто заявляет, что некоторые животные тоже обладают культурой. Если определять культуру так, как это делают они, в терминах передачи некоторых выученных форм поведения от одного животного к другому, это, очевидно, так. Пример — японские макаки, одна из которых научилась смывать песок с батата, прежде чем его, а другие, наблюдая за ней, делали так же, и это вошло в привычку. Или шимпанзе с Берега Слоновой Кости, которые разбивали кокосовые орехи и учили этому своих детёнышей. Но эти примеры „культуры животных“ настолько скудны и убоги рядом с необъятным и постоянно возрастающим количеством человеческих традиций, историй, ремёсел, искусств и наук, что любое сравнение выглядит как отчаянная попытка выполнить какой-то божественный план» (там же, с. 114).
Заявление 1.2: «Ещё двадцать лет назад было широко распространено убеждение в том, что язык связан с орудиями — с изготовлением орудий — или, например, с обучением других их изготовлению и использованию. Потом было обнаружено, что и шимпанзе создают и используют орудия: из листьев они делают губки, чтобы впитывать воду из углублений; заточенными палочками они выуживают термитов из термитников. Кристофер Бёш (Christopher Boesch) показал, что шимпанзе с Берега Слоновой Кости не только разбивают орехи с пальм при помощи инструментов, но и учат этому своих детёнышей. Надо признать, что эти инструменты довольно примитивны, но такими были они и у наших предков больше двух миллионов лет назад. Если обезьяны могут и при этом обходиться без языка, зачем же нам понадобился такой эволюционный скачок для тех же самых вещей?» (там же, с. 26).
В заявлении 1.1 Д. Бикертон совершенно справедливо осуждает приматоцентристов за то, что они уравнивают предкультуру обезьян с культурой людей. Однако в заявлении 1. 2 он сам впадает в приматоцентристский грех, поскольку ставит знак равенства между инструментами, которыми пользуются обезьяны, и орудиями труда, которые изготовляли первобытные люди.
Какому же из этих заявлений верить? Первому. Исходя из него, мы должны признать критику Д. Бикертона, направленную на трудовую (орудийную) гипотезу о происхождения языка, неудачной. Почему?
Как на изготовление орудий труда, так и на создание языка у первобытных людей была направлена одна и та же энергия — культуросозидающая. Эта энергия распросторонялась на все области появляющейся культуры — будь то первые орудия труда или первые слова. Как же можно в таком случае их отрывать друг от друга? Между тем Д. Бикертон не стеснялся
Заявление 2.1: «Одну из лучших гипотез последнего времени относительно СКЖ (систем коммуникации у животных. — В.Д.)у шимпанзе и бонобо выдвинули Эми Поллик (Ашу Pollick) и Франс де Ваал (Frans de Waal) из Национального центра по изучению приматов Р. Йеркса. Они составили список из тридцати одного жеста, пятнадцати вокализаций и трёх мимических выражений. Из этих сигналов три жеста и шесть вокализаций принадлежали исключительно шимпанзе, а два других жеста и шесть вокализаций имелись только у бонобо. Используя эти данные, Поллик и де Ваал пришли к довольно странному выводу: к поддержке теории о том, что язык человека имел скорее жестовое, а не вокальное происхождение… Но цели всех этих жестов и вокализаций — всё что угодно, но только не подобие языку» (там же, с. 64).
Заявление 2.2: «Перемещаемость в призывных сигналах сформировала… мост, без которого мы до сих пор оставались бы бездомными бродягами в саваннах или, что более вероятно, уже давно вымерли бы» (там же, с. 240).
Почему эти два заявления выглядят как противоречащие друг другу? Потому что в первом из них какое-либо подобие между жестово-мимическими «языками» у животных, а стало быть, и у наших животных предков напрочь отвергается, а во втором это подобие по существу утверждается, поскольку в нём речь идёт как раз о жестово-мимических языках, которыми пользовались наши предки и которые Д. Бикертон рассматривает как мост между жестово-мимической коммуникацией и языком.
О каком же мосте между жестово-мимической коммуникацией и языком мы имели бы право говорить, если бы между ними не было никакого намёка на подобие? Более того, призывную жестово-мимическую коммуникацию он рассматривал как жёлудь, из которого вырос язык-дуб. Вот и вышло, что первое заявление — наследие художественного прошлого его автора, которое было им высказано для того, чтобы заинтриговать им читателя.
Ещё один пример художественного мастерства Д. Бикертона:
Заявление 3.1: «Настоящий прорыв к языку обязан идти через перемещаемость (т. е. через отрыв сигнала от ситуации „здесь и сейчас“. — В.Д.), а не через произвольность» (там же, с. 177).
Заявление 3.2: «Постепенно звуки отделялись от ситуации, которая их породила. Стоит поместить какую-то вещь в разные контексты, как её конкретные детали начнут бледнеть: появление произвольного символа становится всё ближе» (там же, с. 241).
Опять та же история. Сначала произвольность отбрасывается как ключевой момент в осознании знаковой природы жестово-мимических сигналов у наших предков, а затем он её присоединяет к перемещаемости, чтобы уже в союзе друг с другом они помогли перейти жестово-мимическому сигналу в слово.