От предъязыка - к языку. Введение в эволюционную лингвистику.
Шрифт:
Переход от нечленораздельной речи к членораздельной А.Г. Спиркин охарактеризовал следующим образом: «Звук из средства непроизвольного выражения эмоций превратился в средство преднамеренного обозначения предметов. Этот переход осуществился вместе с переходом в процессе труда психики высших животных в примитивное стадное сознание человека» (Спиркин А.Г. Происхождение языка и его роль в формировании мышления // Мышление и язык. Под ред Д.П. Горского. М.: Государственное издательство политической литературы, 1957, с. 29).
Своей членораздельностью наша речь обязана эволюции органов произношения. Вот
4.1.3. Психическая сторона предъязыка
Мозг взрослого австралопитека был в среднем меньше 650 см3, но этого оказалось достаточно, чтобы подготовить переход его предъязыка в язык хабилиса. Этот переход стал возможен благодаря осознанию трёх свойств знака — отсылочности (референциальности), произвольности и перемещаемости.
М. Томаселло сосредоточился на произвольности первобытных сигналов, предположив, что решающую роль в её осознании сыграли указательные сигналы. Д. Бикертон отвёл эту роль так называемым призывным сигналам, однако он сосредоточился на их перемещаемости — откреплённости от ситуации «здесь и сейчас». Однако оба они, во-первых, оставили в тени отсылочность знака, а во-вторых, исходили из решающей роли в осознании произвольности и перемещаемости знака на материале не звуковых сигналов, а жестовых.
Между тем есть и другой вариант в объяснении психической подоплёки осознания самого феномена знаковости — с тремя её признаками — отсылочностью, произвольностью и перемещаемостью. Этот вариант выдвигает на первый план не жесты, а те самые животные возгласы, которые ещё Иоганн Гердер называл животными «междометиями».
Вслед за И. Гердером, мы можем считать, что именно животные «междометия» должны быть поставлены на первое место в процессе осознания нашими предками трёх свойств знака — отсылочности, произвольности и перемещаемости. Это не значит, что мы должны целиком отвергнуть роль жестовой коммуникации наших предков в осознании указанных свойств знака. Это означает лишь смену приоритета: не жестовому общению, а звуковому («междометному») мы должны отвести ведущую роль в осознании феномена знаковости.
Почему именно звуковому? Потому что по своей физической природе именно оно — непосредственный предшественник человеческого языка. Вот почему именно ему мы можем присвоить статус предъязыка. Вот почему мы можем сказать, что сознание отсылочности, произвольности и перемещаемости знака формировалось у наших предков в первую очередь на материале «междометных» пределов.
4.1.4.
Животные «междометия» — зародыш человеческого языка. Его нельзя назвать языком, его можно назвать лишь предъязыком. Подобно тому, как нельзя назвать человеком его зародыш во чреве матери.
Подобным образом обстоит дело с терминами предкультура и культура. Как доказали палеоантропологи, австралопитеки уже умели создавать примитивные орудия труда. Но их ещё нельзя назвать продуктами культуры, поскольку их творцы были ещё животными (предлюдьми), а не людьми. Их можно назвать лишь продуктами предкультуры. Но вот что удивительно: у наших животных предков уже были зачатки и духовной предкультуры. Мы можем судить о ней по их потомкам — современным животным. Изучением предкультуры занимались два выдающихся биолога — Конрад Лоренц (1903–1989) и Франс де Вааль (род. в 1948).
В 1963 г. К. Лоренц издал книгу «Агрессия (так называемое зло)». Агрессией он называет в ней «инстинкт борьбы, направленный против собратьев по виду, у животных и у человека» (Лоренц К. Агрессия (так называемое зло). Человек находит друга. М.: РИМИС, 2013, с. 5).
Сразу возникает вопрос: почему автор этой книги называет инстинкт агрессии «так называемым злом»? Потому что агрессия признаётся им не только за отрицательное качество животных и людей, но и за положительное, поскольку она «такой же инстинкт, как и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида» (там же).
Говоря о пользе агрессии у животных, К. Лоренц приводил такие примеры: «Птица, защищая своё потомство, должна нападать на любое приближающееся к гнезду животное, с которым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок и т. д., и т. д., — но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для её выводка, как и хищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру её мира, к её гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда!» (там же, с. 129).
В некоторой степени инстинкт агрессии полезен и для людей, однако у них, он достиг такого расцвета, что грозит самому существованию их вида. Вот почему им не помешает поучиться у животных некоторым ритуалам, направленным на торможение агрессии.
Вслед за своим учителем Джулианом Хаксли (1887–1975) К. Лоренц видел в ритуализованном поведении животных не что иное, как зародыш будущей духовной культуры. По поводу искусства, в частности, К. Лоренц писал: «Вряд ли можно сомневаться в том, что всё человеческое искусство первоначально развивалось на службе ритуала» (там же, с. 88).
В пятой главе книги, о которой идёт речь («Привычка, церемония и волшебство»), её автор приводит весьма убедительные аргументы, подтверждающие эволюционную цепочку «животная (предкультурная) ритуализация -> человеческая (культурная) ритуализация». К. Лоренц писал: «Образование ритуалов посредством традиций безусловно стояло у истоков человеческой культуры, так же как перед тем, на гораздо более низком уровне, филогенетическое образование ритуалов стояло у зарождения социальной жизни высших животных» (там же, с. 86).