От Тильзита до Эрфурта
Шрифт:
ГЛАВА 7. ПИСЬМО ОТ 2-го ФЕВРАЛЯ 1808 г
Письмо Наполеона к Александру от 2 февраля 1808 г. – Искренно ли оно? – Не есть ли предложение поделить Турцию только приманка, назначение которой ослепить Александра и отвлечь его внимание? – Необходимость отвлечь внимание царя от Испании и Пруссии; предложение раздела дает к тому средства. – Не преследует ли письмо императора также и другую цель: подготовить предстоящие действия на Востоке? – Планы Наполеона относительно Турции и Индии зреют и постепенно развиваются. – Приготовления в Далмации и Албании. – Морские операции. – Стремления Наполеона завладеть Средиземным морем. – Его усилия захватить одну за другой все господствующие над нами позиции. – Он приписывает исключительную важность обладанию Корфу. – Кратчайший путь в Египет. – Многочисленные меры, употребляемые для обеспечения и сохранения Корфу. – Пока англичане будут в Силиции и на Мальте, они останутся властителями Средиземного моря. – В декабре 1807 г. англичане выводят из Сицилии часть своих войск и увозят их в океан. – Наполеон тотчас же призывает в Средиземное море наибольшую часть своих морских сил. – Он обдумывает внезапный захват Сицилии. – Настоятельная необходимость снабдить Корфу всем необходимым. – Наполеон думает о возможности сочетать эти два предприятия, успешное выполнение которых устранит его главное возражение против раздела. – Параллель между инструкциями, данными королю Жозефу и адмиралу Гантому, и предложениями, сделанными в Петербурге. – Откровенное сообщение министру Декре по поводу Турции и Египта. – Условный характер проекта нападения на Турцию. Разговор с Толстым на охоте. – Наполеон ставит крупные предприятия, которые он обдумывает, в зависимость от враждебных отношений с Англией; он усиленно старается добиться мира. Справедливость, которую воздают ему его самые ожесточенные враги. – Истинный смысл письма от 2 февраля. – Сочетание планов политического и военного характера. – Наполеон хочет
2 февраля 1808 г. Наполеон написал Российскому императору следующее письмо:
“Мой брат, только что приехал генерал Савари. Я провел с ним целые часы, разговаривая о Вашем Величестве. Все, что он передал мне, очень тронуло меня, и я, не теряя времени, хочу поблагодарить вас за оказанные ему и моему посланнику милости.
Ваше Величество, прочтете о последних речах в английском парламенте и о его решении вести войну до последней крайности. Вот при каких условиях я пишу непосредственно Коленкуру. Если Вашему Величеству угодно будет поговорить с ним, он познакомит вас с моими взглядами. Только путем крупных, обширных мероприятий можем мы добиться мира и упрочить нашу систему. Увеличьте и усильте, Ваше Величество, вашу армию. Всякую помощь и содействие, какие я только буду в состоянии оказать вам, я окажу от чистого сердца. У меня нет ни малейшего чувства зависти к России, а лишь желание ей славы, благоденствия и увеличения ее территории. Позволите ли вы, Ваше Величество, высказать мнение человеку, который считает своим долгом питать к вам самую нежную и искреннюю преданность? Вашему Величеству необходимо отодвинуть шведов от вашей столицы; расширьте ваши границы в ту сторону, насколько вам угодно; я готов всеми моими силами помочь вам в этом.
Армия в 50 000 человек, состоящая из русских, французов и, быть может, даже отчасти и из австрийцев, направленная через Константинополь в Азию, не успеет дойти до Евфрата, как приведет в трепет Англию и заставит ее преклониться пред континентом. Я имею возможность собрать армию в Далмации. Вы, Ваше Величество, на Дунае. Через месяц после того, как мы условимся, они могут быть на берегах Босфора. Слух об этом разнесется по Индии, и Англия будет сломлена. Я не отказываюсь ни от какого предварительного условия, ведущего к достижению этой великой цели. Но следует привести в соответствие и уравновесить взаимные интересы обоих государств. Это может совершиться только при свидании с Вашим Величеством или после искренних бесед между Румянцевым и Коленкуром и после назначения сюда лица, преданного нашей политической системе. Толстой честный человек, но полон предрассудков и недоверия к Франции; он совсем не на высоте тильзитских событий и нового положения вещей, в которое поставила мир тесная дружба, существующая между Вашим Величеством и мной. Все может быть решено и подписано до 15 марта. К 1 мая наши войска могут быть в Азии, и к тому же времени войска Вашего Величества в Стокгольме. Тогда англичане, в Индии, изгнанные с Леванта, будут раздавлены тяжестью событий, которыми будет пропитана атмосфера. Ваше Величество и я предпочли бы блага мира, мы предпочли бы проводить нашу жизнь среди наших обширных империй, посвящая себя заботам о их возрождении и счастии наших подданных, покровительствуя наукам и искусствам и сея повсюду благодетельные учреждения. Этого не хотят всесветные враги. Поневоле приходится стать выше этого. Мудрости и политике присуще следовать велениям судьбы и идти туда, куда ведет нас непреодолимый ход событий. Тогда эта стая карликов, которая не хочет видеть, что настоящие события таковы, что следует искать им сравнение в истории, а не в газетах последнего столетия, смирится и последует по указанному Вашим Величеством и мною пути. Русские подданные будут наслаждаться славой, богатством и счастьем; которые будут результатом этих великих событий.
В этих немногих строках я изливаю Вашему Величеству всю мою душу. Дело Тильзита установит судьбы мира. Быть может, некоторая доля малодушия, как со стороны Вашего Величества, так и с моей, заставляла нас предпочитать более обеспеченное настоящее положение лучшему и более совершенному положению, которое может быть приобретено в будущем; но так как Англия не хочет мира, признаем, что настало время великих перемен и событий”. [300]
В этом удивительно красноречивом письме идея о разделе не была высказана, но она подразумевалась. В более ясно изложенном письме, написанном в тот же день Коленкуру, говорилось о формальном согласии на раздел. В нем предписывалось посланнику приступить к обсуждению долей, взаимных выгод и способов действий и войти в самую суть и в подробности вопросов. Царю император хотел только указать на общий характер действий и дать к ним толчок. Он сделал это столь же искусно, как и благородно. Не говоря русскому монарху ни одного слова, которым бы тот мог злоупотребить, он делал для него все ясным и предоставлял ему на все надеяться. В письме его гениальная личность проявляется во всех направлениях, переходя последовательно от слов дружбы и ласки к гениальным и величественным мыслям: сперва он льстит и ласкает, затем отрывается от земли, расправляет во всю ширь свои могучие крылья и несется в заоблачную высь. По мере чтения письма сообщается читателю и высокий полет его мысли. Чувствуешь, как увлекаешься, как подпадаешь под влияние непреодолимой силы воли этого человека, и становится понятным, что позднее двадцать различных народов, – не из ненависти, не будучи обуреваемы страстями, по одному мановению его руки, бросились за ним на завоевание Москвы. Когда он говорит о нашествии Европы на Азию, кажется, что дух древних великих завоевателей, тот дух, который перебрасывал народы из одной страны в другую, отрывал их от мирного труда и толкал на далекие переселения, ожил в нем и повелевает его устами. Никогда еще более мощный человеческий голос не трубил сигнала к великим сражениям и к обновлению мира.
300
Сorresр; документ без номера, т. XVI, с. 586.
Хотя при чтении императорского письма сперва проникает в душу трепет воинственного восторга, но затем мало-помалу зарождается и овладевает умом сомнение. Как мы видели, Наполеон до последней минуты был против раздела. 29 января он еще колебался и ни на что не давал согласия; и вдруг, четыре дня спустя, он предупреждает желания союзника, опережает его надежды, опускает перед ним все барьеры. Было ли впечатление, произведенное на него английскими декларациями столь сильно, чтобы вызвать в нем такую полную перемену? Было ли искренно его обращение к царю? Не прикрывало ли оно громадного обмана? По мере того, как усиливалось упорство Англии, а наши армии углублялись в Испанию, прижатый Россией к стене, видя возрастающую с каждым днем необходимость обеспечить за собой Север и поддерживать с ним добрые отношения, сознавая, насколько это важно и в то же время чувствуя непреодолимое недоверие к России, не старался ли Наполеон избавить себя от действительных жертв, предлагая своему союзнику только для вида важные уступки? В таком случае он предлагал бы раздел, не имея в виду его выполнить, и его план сводился бы к следующему: пользуясь формально поставленными прениями о восточном вопросе, он обошел бы императора Александра, обворожил и ослепил бы его блестящими надеждами, а сам тем временем привел бы в исполнение свой план относительно Испании, единственный, которым он был серьезно занят. Затем, устроив судьбу полуострова, поставив Россию и Европу пред совершившимся фактом, он мало-помалу отрекся бы от своих предложений, и в результате от столь великолепно вызванного миража осталось бы пустое место. В этом случае его письмо было бы только произведением бесподобного, но коварного искусства, и фраза в конце, в которой вибрирует страсть к великим делам, была бы эффектным заключением речи. Тогда целью Наполеона было бы только показать России зрелище обширного замысла, взволновать ее процессом фиктивных переговоров, пропустить перед ее ослепленными глазами видения городов, предназначенных для завоевания, и территорий, и королевств, подлежащих разделу, а между тем под прикрытием этой великолепной декорации вероломно преследовать более практический проект: свергнуть безвольную династию и похитить ее корону. Следует ли допустить такой коварный расчет и признать, что на этот раз победитель Европы опустился до роли крайне искусного декоратора? Или, наоборот, мы можем поверить, что Наполеон, величие которого проявилось в искренности его необузданных проектов, действительно хотел того, о чем говорил, что он действительно был склонен к тому, чтобы после переделки Европы преобразовать Восток? С этой загадкой мы встречаемся на высшей ступени его карьеры, в то время, когда он, по-видимому, в нерешимости останавливается на самой вершине, прежде чем пуститься по роковому пути.
Достоверно, что в первых числах февраля 1808 г. императору было крайне необходимо занять ум Александра и
301
Выдержка из письма Коленкура, опубликованная Татищевым в Nouvelle Revue, du 15 juin 1890.
С другой стороны, допустив возникнуть между Францией и Россией назойливому и опасному прусскому вопросу и не желая решать его, Наполеон стремился изъять его из обсуждения. Александр в виде намека просил Коленкура, а через Толстого настойчиво требовал освобождения Пруссии. Наполеон же твердо решил не выпускать Пруссии из цепей, в которых он ее держал, и не ослаблять их до окончания войны с Англией. В этом отношении он никогда не уступил бы Александру и не согласился бы вывести войска из Пруссии; но ему не хотелось слишком решительно отказывать ему, так как он боялся восстановить его против себя и вызвать конфликт. Итак, он желал прекратить разговоры по этому вопросу и избавиться от более настойчивых просьб. Предложение о разделе давало ему возможность это сделать. Заговорив об этом предмете, Наполеон прекращал плохо начатую партию, смешивал карты и мог возобновить свою игру с Россией на новых началах. Приглашенная к обсуждению вопроса, значение которого заставило бы померкнуть всякий другой интерес, Россия на некоторое время перестала бы обращать внимание на Пруссию, смотрела бы только на Турцию и не мешала бы нам и впредь пользоваться положением, обеспечивающим наше господство в Германии. Наполеон вполне спокойно мог бы продолжать обращаться с Пруссией, как с завоеванной страной, и сохранять по отношению к ней все права завоевателя. Это было одной из не упомянутой, но несомненной выгодой среди тех, которые он ожидал от своего письма.
Но при всем том не думал ли он добиться и другого результата, того, о котором говорил открыто? Откладывая между Францией и Россией один из двух щекотливых вопросов, – прусский вопрос, не хотел ли он в то же время сговориться с Александром о другом, то есть о Востоке, и скрепить союз двух империй путем необычного по своим размерам согласования мероприятий, гибельных для общего врага?
По-видимому, изложенная нами перемена, происшедшая с императором в течение двух месяцев, предшествующих письму, заранее отвечает на этот вопрос. Мы видели, как проект о разделе, бывший доселе в его уме на последнем плане, мало-помалу занимает первое место в его заботах. В январе 1808 г. мы чувствуем в уме императора присутствие этого проекта и даже по временам ясно видим его, благодаря собственным словам Наполеона или словам его министров, благодаря откровенным беседам Талейрана с Меттернихом и разговору, в котором Наполеон дает австрийскому министру возможность предугадать близкое падение Турции. Таким образом, хотя медленно и с трудом, но эта идея прокладывает себе путь в уме императора. Инструкции Коленкуру от 29 января рисуют нам идею о разделе все еще спорной, но требующей скорейшего решения; и, наконец, когда она высказывается в письме от 2 февраля, вполне естественно предположить, что после вызова Англии Наполеон не счел нужным откладывать далее ее выполнение. Это доказывается еще тем, что в письме к императору Александру мы узнаем проект в том виде, как уловили его в зачаточном состоянии несколько недель тому назад. Это все тот же план, взятый в последовательных положениях в различных стадиях его развития, но все еще обнимающий в характерных чертах оба существенных элемента: раздел Турции и поход в Индию. Эта последняя особенность служит признаком его искренности. Если бы Наполеон хотел обмануть Россию, он предложил бы ей только раздел, который, по его мнению, должен был преисполнить ее радостью, а не поход в Азию, которому она мало сочувствовала, считала неосуществимым и опасным. Уже тем, что он вносит это условие и эту поправку в вопрос о расчленении Турции, он дает неоспоримое доказательство, что действительно допускает раздел Турции и выдает нам одну из причин своей уступчивости: он согласен разрушить старое восточное здание, потому что среди его развалин надеется проложить себе путь в Индию и через труп Турции добраться до Англии и нанести ей поражение.
Такое намерение окончательно обрисовывается в военных мерах, принимаемых им на границах Оттоманской империи. Между речами, предписанными Наполеоном его дипломатии, и его приказами по армии и флоту существует вполне определенное соотношение. В то время, когда он предлагает в Петербурге раздел, он принимает и меры к его выполнению. Его армия в Далмации служила для него авангардом по направлению к Востоку; с этого времени он ее усиливает, снабжает всем нужным и поддерживает постоянные сношения с ее командирами. Он расспрашивает Мармона о местах высадки на берегах Эпира; [302] приказывает изучить пути, по которым наши войска могут вступить на оттоманскую территорию и по которым можно не только идти вдоль моря, но и углубиться во внутрь страны. Узнав, что одна дорога идет из наших владений в Берат, главный город одного из пашалыков Албании, он пишет: “Следует основательно ознакомиться с этой дорогой, каждая ее миля меня крайне интересует”. [303] Правда, эти инструкции могут быть объяснены заботой об обороне. С некоторого времени Наполеон думал провести на всякий случай французский отряд через турецкую Албанию с тем, чтобы, поставив его против Корфу, поручить ему защиту острова от нападения англичан. Но рассмотрим другие, более убедительные данные: от берегов Адриатики перейдем к берегам Средиземного моря. Тут все в движении, все готовится; отдельные эскадры и сопровождающие их суда с припасами соединяются вместе. Несмотря на тысячи затруднений, вот уже два месяца идет, иногда замедляясь, но никогда не прерываясь, внушительное сосредоточение боевых сил. Если следить за ходом этого дела, начав с его возникновения, то видишь, как все ярче выступают наружу вначале неясные планы императора и изменения, которые он в них вносит; как внезапно воскресают в нем неоднократно разрушенные надежды и, наконец, в первых числах февраля, когда развивающемуся движению дается ускоренный темп, когда оно направляется к восточной части Средиземного моря, – относящиеся к нему приказы, спешные и сжатые, дают очевидные намеки на намерения именно относительно Турции, содержат в этом смысле бесспорные указания и выражения, приобретающие все более определенное значение, и в заключение – признание в своих намерениях в полном смысле слова.
302
Corresp., 13489.
303
Ibid.
С того самого момента, когда Наполеон выступил, как звезда первой величины, на мировой арене, он мечтал о завоевании Средиземного моря. Это была одна из его постоянных идей, с которой он сроднился, – вовсе не из тех, которые возникали в нем только под давлением событий. По его мнению, чтобы господствовать над морем, которое он любил, волны которого омывали берега его родины, шум которого убаюкивал его первые сны, вовсе не было необходимости противопоставлять англичанам равные морские силы, искать их в их стихии и на ней стараться победить их. Ведь от Гибралтара до Босфора море было подчинено суше. Заливы, в которых оно заключено, полуострова, которые делят его и разобщают его части, рассекающие его мысы, разбросанные по нем архипелаги, каналы, в которых оно суживается, – все это держит его в тесной зависимости… Для завоевания открытого океана необходимо покрыть его воды победоносными эскадрами. Средиземное же море управляется с высоты господствующей над ним суши. Среди этих позиций Наполеон, руководимый топографическим инстинктом, тем “диагнозом местностей”, [304] которым никто не владел в таком совершенстве, как он, тотчас же распознал самые важные и наиболее выгодно расположенные позиции, те позиции, которые должны были служить базами его могущества, и его целью было присваивать их себе одну за другой.
304
L. Drapeyron, Revue de g'eographie, mars 1888: Le grand dessein M`editerran`een et l'exp'edition d''Egypte.