От Волги до Веймара
Шрифт:
Майор Эпштейн хорошо разбирался в людях. Несколько дней он наблюдал за отношениями между нами и майором Рубаном, а затем отвел меня в сторону и с глазу на глаз кое-что мне объяснил. Я был потрясен. Кроме жены, детей и матери – их удалось заблаговременно эвакуировать в Ташкент, – майор Рубан потерял всех своих родных, и притом не во время военных действий, в результате бомбардировок или артиллерийского обстрела, – нет, позднее; их убили, они пали жертвой массовых расстрелов в Киеве.
Родные Эпштейна тоже претерпели страшные испытания по вине нацистов. Он тоже говорил мне, как трудно ему было, несмотря на все, сохранить веру в существование «другой Германии": Германии высокой гуманистической культуры, той Германии, лучшие представители которой в прошлом боролись в Испании против фашизма,
Что с того, что мы на митингах и в листовках высказывали хорошие и верные мысли и что нам самим было спокойней на душе оттого, что мы находились в рядах антифашистов, вместе с советскими людьми. Всего этого было недостаточно! Мы должны были всегда ясно сознавать, сколько пережили советские люди, которым мы хотели протянуть руку. Мы должны были постоянно помнить, как трудно советскому солдату примириться с тем, что рядом с ним стоят – кроме коммунистов и эмигрантов – германские офицеры и солдаты, люди, которые ведь были среди тех, кто напал на его родину и ее опустошал.
Вероятно, Рекль реагировал на эту сложную обстановку естественнее и проще. Советские товарищи легче всего вступали в контакт именно с ним. Вероятно, им нравилось, что он всегда оказывался на месте, ко всему готов был приложить руки. Он скоро научился объясняться по-русски. Если он попадал в какое-либо школьное помещение, находившееся в мало-мальски хорошем состоянии, или обнаруживал шкаф с книгами, он там задерживался и пытался выяснить, есть ли сходство между немецкой и советской системами преподавания? Построены ли учебники с методической точки зрения иначе, чем у нас? Нельзя ли где-нибудь добыть расписание уроков?
Конечно, нам было недосуг проявлять любознательность. Мы должны были как можно скорее установить связь с немецкой стороной. В этом состояла наша задача, там она решалась.
Нужно было ежедневно давать оценку поступавшим кипами письмам из захваченных почтовых мешков, а иногда и из бумажников; надо было разобраться в свежих газетах, прибывших с родины, из Мюнхена, Гамбурга или Ингольштадта, порой всего лишь недельной давности. Каждый из нас старался таким способом узнать побольше о положении в противостоящей немецкой группировке. Нам необходимо было иметь о ней возможно более подробные сведения, чтобы найти слова, способные внушить доверие. Просмотр этого материала производил потрясающее впечатление: воздушные налеты на Германию, тревоги и заботы, отчаянная тоска по дому, но и просьбы прислать продукты, шубы, сапоги; а мы знали, как подобные вещи там «добываются», этому служат демагогические призывы способствовать солдатской удаче в боях против русских, фальсифицированные сводки в газетах, ложь, лозунги, проникнутые ненавистью.
В два часа ночи мы включали радио; на родине было ровно 24 часа – перелом от вчерашнего к завтрашнему дню. Начиналась передача информации: сводки вермахта, вздорная болтовня пресловутого, комментатора, который на завершающем этапе у Волги нас прославлял, а через несколько месяцев оповестил, что мы потеряв голову совершаем один за другим акты государственной измены и – конечно, под дулом русского револьвера – читаем по московскому радиовещанию продиктованные нам заявления. Потом мы переключились на прием других станций; мы приняли меры к тому, чтобы прослушивались все существенные передачи на немецком языке. Кроме передач московского радиовещания на немецком языке, прослушивались главным образом известия, передававшиеся швейцарскими радиостанциями и Би-Би-Си из Лондона.
Советскому участку фронта, на котором мы находились, противостояла новая 376-я пехотная дивизия и новый 767-й гренадерский полк. Есть ли там, на другой стороне, мои знакомые? Какова же будет их реакция, когда в их руках окажутся листовки с нашими фотографиями: «Офицеры и солдаты заново укомплектованной 376-и дивизии!..»
От первых немецких военнопленных я узнал, что мой старший сын, молодой лейтенант, находился на расположенном перед нами участке фронта. Спустя несколько дней я узнал от попавшего в плен фельдфебеля, что случилось с моим сыном. Как только стало известно о нашей деятельности в Национальном комитете,
Когда стало невозможно замалчивать нашу деятельность в Национальном комитете, когда наши листовки, фото и комментарии по радио уже нельзя было объявлять «грубой фальшивкой», нацисты прибегли к тем средствам, которые они всегда применяли, пытаясь устранить своих политических врагов: к террору; наши семьи оказались под домашним арестом, а нас летом 1944 года заочно приговорили к смертной казни.
Клещи под Корсунем сомкнулись
После освобождения Кировограда соединения 1-го и 2-го Украинских фронтов приступили к новой операции, в результате которой 8-я немецкая армия снова оказалась в критическом положении. Перешедшие в наступление советские соединения, а именно 5-я гвардейская танковая армия под командованием генерала Ротмистрова и 6-я танковая армия под командованием генерала Кравченко, в конце января прорвали фронт, двигаясь с северо-востока и с северо-запада, и встретились под Звенигородкой глубоко в тылу 8-й армии. Возник новый котел, в котором на относительно небольшом пространстве были зажаты и окружены два германских армейских корпуса: XXXII корпус 1-й танковой армии и XI корпус 8-й армии.
В итоге девять германских пехотных дивизий, танковая дивизия СС «Викинг» и моторизованная бригада СС «Валония» попали в такое же положение, какое сложилось – правда, на большом пространстве – в котле под Сталинградом.
Учитывая урок, преподанный на Волге, германское командование попыталось немедленно предпринять контрмеры. Прежде всего, необходимо было организовать снабжение по воздуху. Так же как под Сталинградом, командующий группой армий «Юг» генерал-фельдмаршал Манштейн должен был выделить мощные силы для прорыва котла. Речь шла о семи, а потом и о девяти танковых дивизиях, которым был дан приказ атаковать советские соединения.
Однако и на этот раз германское командование переоценило свои возможности, и притом совершенно так же, как в боях между Волгой и Доном, громогласно обещало германским солдатам, зажатым в котле, что их обязательно освободят. Немецкие войска не были в должное время выведены на исходные рубежи, и координация их действий была неудовлетворительной. Снова стали лживо и с неуместным оптимизмом хвастать первыми успехами, которые были быстро сведены на нет действиями Красной Армии, боевую силу и моральное превосходство которой германское командование снова недооценило.
Мы выразили намерение выехать в новый котел под Корсунь-Шевченковским, и полковник Зусманович сразу одобрил наш план, обещая оказать нам всяческую помощь, нужную для того, чтобы мы могли воздействовать на германские части.
Мы прибыли на нашу новую операционную базу 2 февраля, как раз в годовщину того дня, когда адские муки под Сталинградом пришли к концу. Неужели все это должно было снова повториться? Тогда 200 тысяч немецких солдат и офицеров бессмысленно погибли, теперь такая же участь угрожала 70 или 80 тысячам немцев. Еще находясь на нашей прежней базе, я обратился к войскам, попавшим в окружение, с призывом: «Крушение гитлеровской военной машины – только вопрос времени. Для того чтобы спасти Германию, спасти все, что еще может быть спасено, нужно немедленно прекратить войну». «Кругом марш на родину!» – так кончалась моя первая листовка от 23 января, предназначенная для войск, оказавшихся в котле под Корсунь-Шевченковским. Уже по пути к юго-восточному краю котла и при первом обсуждении обстановки мне стало ясно, что этот лозунг стал нереальным: здесь спасительный выход заключался не в походе обратно на родину, а в прекращении борьбы, ставшей бессмысленной, в капитуляции, в переходе на нашу сторону, на сторону Национального комитета «Свободная Германия». Поэтому моя вторая листовка содержала требование сложить оружие и присоединиться к Национальному комитету. Такой вариант мы уже обсуждали на 4-м пленарном заседании Национального комитета от 24 сентября 1943 года в Луневе.