От всего сердца

Мальцев Елизар

Она испытывала любовное, ни с чем не сравнимое чувство успокоенности, когда что-нибудь делала для сына: починяла, шила, вязала, и в эти тихие минуты углубленного раздумья, сосредоточенности в себе она всем своим существом ощущала в доме его присутствие и была покойна за сына: он здесь, в горенке, спит, прижимаясь щекой к подушке, ему никуда уже больше не надо ехать.

Долго ли проворным, умелым рукам возиться с одной пуговицей — вколоть несколько раз иголку, перекусить зубами нитку — раз! — и готово, носи на здоровье.

Маланья

внимательно осмотрела гимнастерку, нет ли где пустяковой дырочки, не отпоролся ли белый подворотничок. Нет, все было в порядке, гимнастерка была почти совсем новая, без единого пятнышка. Оставалось только застегнуть пришитую пуговицу и повесить на место.

Уколов о что-то острое палеи, Маланья потянула торчащий из кармана белый уголок. Это была фотографическая карточка, отороченная по краям острой, будто костяной, каемкой. «Чья же это такая краля?»

На Маланью насмешливо и чуть горделиво смотрела пригожая девушка с дыбящейся над выпуклым лбом светлой волной волос.

На оборотной стороне карточки бежали размашистые слова, и пока Маланья с трудом разбирала их, лицо ее заливала кровь: «Милому другу — дорогому сибиряку — от Наташи Соловейко».

«Соловейко — это фамилия, выходит, — машинально сообразила Маланья. — а сибиряк кто ж такой — Родион, что ли?.. Нет, тут что-то неладное!»

Встревоженная, она поднялась с лавки. Что же делать?

Она тихонько, на цыпочках, подошла к кровати и осторожно тронула за плечо Терентия:

— Вставай, отец… беда!

Терентий не сразу спросонья разобрался, но когда Маланья подала карточку, у него мигом испарились остатки сна. Хмурясь, он медленно прочитал на обороте надпись и долго, вприщур разглядывал незнакомую барышню.

— Ишь, расфуфырилась, язва, — тихо проговорил он и хотел было разорвать карточку, но, отворачиваясь, с нескрываемой брезгливостью добавил: — Положь ее, мать, обратно, пусть ближе к его совести лежит… И где она его обратала?

Маланья всхлипывала, утирая глаза кончиком платка.

Он спрятал в огромных своих ладонях маленькие, детские руки Маланьи и молча гладил их.

— Видно, мать, его не в одну спину ранило… Где Аграфена?

— Чуть свет на работу ушла!

Старик застонал, раскачиваясь на кровати:

— Ах ты, беда какая! Что ж, он над ней изгиляться явился, юбочник несчастный?.. Ну, погоди, погоди! — отстранив Маланью и всовывая ноги в валенки, зло цедил сквозь зубы Терентий. — Я ему вожжи укорочу, я ему, пенкоснимателю, мозги-то прочищу!

— Да тише ты, тише!.. — умоляюще зашептала Маланья, повисая на руке мужа. — Может, все обойдется, не мути воды… Слышь? Не мути…

Она вдруг замолчала. Из горенки, улыбаясь, выходил Родион. Мягкий, растрепанный чуб свисал над его лбом, глаза таили ласковую, дремную теплоту и улыбчивость.

— Мам, куда это Груня чуть свет убежала?

— Это ты себя спрашивай, а не нас с матерью! —

сурово остановил его отец и покраснел.

Маланья поняла, что теперь старика удерживать бесполезно, он не утихомирится, пока не выскажет все — запальчиво, гневно, бестолково.

— Вы чего, тятя, набросились на меня? Какая вас муха укусила, а?

— Не муха, а, видать, целая лиса в наш курятник забралась! — крикнул Терентий и ткнул карточкой в грудь сына.

Родион сразу догадался обо всем и расхохотался — неудержимо, до слез. Теперь недоуменно и робко смотрели на него родители.

— Вот… чудаки! Ну, скажи на милость! — выкрикивал сквозь слезы Родион и, кое-как передохнув, пояснил: — Да это же мой лучший товарищ по фронту — из-под огня два раза меня вытаскивала, не девушка, а вихрь! А сейчас у нее ни кола, ни двора, семья при немцах погибла! Вместе на родину ехали: она — к себе, я — к себе… «Если, — говорю, — тяжело там тебе будет, валяй в наш колхоз!..» А вы такую боевую деваху нехорошими словами поносите!..

Старики сидели пристыженные и тихие.

— Вы, годи, и Груню этим взбаламутили?

— Нет, она раньше ушла, это я у тебя в гимнастерке нашла, — созналась Маланья, и сухие, темные ее щеки окрасил румянец смущения. — Невестка, чай, не такая дурная, как мы! И чего тревогу забили, ума не приложу!

Но Терентий все еще недоверчиво косился на сына. Он немного остыл в своей горячности, было ему стыдно, что зря наговорил на хорошую девушку. Опустив голову и водя ногой по полу, сказал:

— Пускай едет, мы человеку в приюте не откажем. — Он помолчал и добавил простодушно: — Только что-то, по совести сказать, не встречал я, чтоб мужик и баба, оба в приличных летах, дружбу водили… Какая там, дьявол, дружба! Грех, поди, один!..

— Да будет тебе! — сердито оборвала старика Маланья и, озабоченно, тяжко вздыхая, покачала головой. — У парня и соринки в глазу нету, а мы там целое бревно увидели. Ну, не дурни ли?..

А Груня тем временем шагала полевой дорогой. Дувший всю ночь ветер почти начисто снял снег. Он белел лишь в ложбинках, канавах да в глубине близкого березового леска. Рябые облака в небе тянулись, будто наледь у берегов. В холодной, рассветной вышине одиноко грустила нерастаявшая льдинка полумесяца.

Услышав позади лошадиное ржанье, Груня свернула в березняк.

Растаял скрипучий бег подводы, а она все еще стояла, обхватив белый атласный ствол березки, и не двигалась. Сквозная даль рощицы, лунки, налитые талон, голубой водой, тишина.

Она вспомнила, как прошлым летом на полевой стан прикатил в легковой машине секретарь райкома и с ним худощавый, синеглазый человек в очках, задумчивый, будто заглядевшийся вдаль. Здороваясь с Груней, он назвал свою фамилию, и она вспомнила ту, зачитанную до дыр газету, подпись под статьей. Так вот кто внес в ее жизнь столько беспокойства!