От знахаря до врача. История науки врачевания

Хаггард Говард

Первое здравое суждение – правда, никем не замеченное – о причинах родильной горячки прозвучало в Соединенных Штатах. Теперь в повествовании о борьбе с родильной горячкой мы впервые обратимся к этой стране.

В колониальную эпоху акушерство в нашей стране не пользовалось таким вниманием, как за границей. Собственно, этого и не следовало ожидать, если учесть условия жизни населения колоний. Деторождение в те ранние дни американской цивилизации считалось простой физиологической функцией. Рожать следовало дома, наедине с подругой или повитухой. Первой повитухой в колониях стала жена доктора Сэмюеля Фуллера, сошедшая вместе с мужем на американскую землю с «Мейфлауэра» в 1620 году. Следующей была миссис Хатчинсон из Бостона, которую изгнали за ее политическую ересь. За Хатчинсон последовала Рут Барнаби, прожившая сто один год. Первым человеком, казненным в колониях Массачусетского залива, стала Маргарет Джонс, женщина-врач. Ее обвинили в колдовстве. По случайному совпадению она стала единственным врачом, чье имя было каким-то образом связано – хотя она сама этого не хотела – со скандальными преследованиями, начатыми такими фанатиками, как Коттон Матер и Сэмюель Паррис.

Попытки семьи Чемберлен взять под свой контроль повивальное дело в Англии

и новаторство Морисо, введшего в акушерскую практику родильную кровать, никак не повлияли на состояние дел в колониях. Зато на них повлияли другие подарки из Европы. Сифилис пришел в Бостон в 1646 году, через десять лет после основания Гарвардского колледжа. Появление дифтерии в Рокстоне, Массачусетс, совпало по времени с восхождением на престол Людовика XIV. Пока Хью Чемберлен пытался продать во Франции свои щипцы, в Нью-Йорке свирепствовала желтая лихорадка, а в Бостоне спустя короткое время разразилась эпидемия оспы. Через сорок шесть лет после того, как Клеман принял появившегося на свет французского дофина, сделав фигуру мужчины-акушера популярной среди придворных дам, в городе Нью-Йорке был обнародован первый указ, регулировавший деятельность повитух. В 1716 году в этой стране, почти через сто лет после высадки отцов-пилигримов с «Мейфлауэра», профессиональные способности всех и каждого, кто принимал участие в родовспоможении, считались само собой разумеющимися. Очевидно, однако, что гражданская активность общества потребовала навести в этом деле порядок, ибо указ гласил: «Сим предписывается, чтобы ни одна женщина этого цеха не занималась повивальным делом до тех пор, пока не принесет клятву перед мэром, архивариусом или членами городского управления. Клятва должна заключаться в том, что она будет со всем прилежанием готова оказать помощь в родах любой женщине, бедной или богатой; что в случае нужды она не бросит бедную женщину и не поедет к богатой; что она не будет принуждать женщину назвать отцом другого человека, но только того, кто на самом деле им является. Она должна поклясться, что ни в коем случае не будет принуждать женщину говорить, что та родила, хотя в действительности этого не было; что она не объявит ребенка одной женщины ребенком другой. Она должна поклясться, что не допустит, чтобы рожденный женщиной ребенок был убит или покалечен. Она должна также поклясться в том, что если матери или ребенку будет угрожать опасность, которая окажется выше ее разумения, она призовет на помощь другую повитуху, чтобы посоветоваться с ней. Она должна поклясться, что не введет женщине лекарства, способные вызвать выкидыш. Она должна поклясться, что не будет вымогать у женщины большую сумму, чем та может дать, не будет сговариваться с матерью о том, чтобы скрыть рождение ребенка, и не станет скрывать рождение незаконнорожденного…»

В 1739 году в университете Глазго был открыт специальный департамент для обучения акушерству, а в Америке только через шесть лет появилась первая публикация о мужчине-акушере. В газете «Нью-Йорк уикли пост бой» за 22 июля 1745 года было написано: «Прошлой ночью, в полном расцвете сил, ко всеобщей скорби и печали жителей города, умер акушер, доктор медицины мистер Джон Дюпюи. В последнем слове о нем мы можем и должны сказать, как о Давиде, сразившем Голиафа, что ему нет равных». Ниже газета упоминает доктора Этвуда из того же города, которого «запомнили как первого врача, отважившегося объявить себя акушером; для некоторых чувствительных ушей это прозвучало скандально, и миссис Грэнни Браун, которая берет от двух до трех долларов за принятие родов, до сих пор выбирают все, кто считает, что женщина должна быть скромной».

В 1762 году, в том же году, когда город Нью-Йорк объявил о своей скромности и предпочтении в пользу Грэнни Браун с ее гонорарами в два и три доллара, доктор Вильям Шиппен-младший открыл школу акушерок в менее скромном, но более прогрессивном городе Филадельфии. Доктор Шиппен только что вернулся из-за границы, где после курса обучения у Джона Гунтера и его брата Вильяма (того самого, с заржавленными щипцами) он окончил медицинский факультет университета в Глазго. Шиппен вернулся домой, вооруженный передовыми европейскими идеями, и тотчас открыл школу, чтобы поделиться ими со своими повивальными братьями и сестрами. Первых студентов было двенадцать. Доктор Шиппен устроил «удобные помещения» для бедных рожениц, открыв таким образом первый в Америке родильный дом. Объявление Шиппена об этом событии было напечатано в «Пенсильвания газетт» 1 января 1765 года: «Доктор Шиппен-младший был недавно вызван к нескольким женщинам, чтобы помочь им в трудных родах, осложнения которых были вызваны вмешательством неумелых старух. Бедные женщины чрезвычайно сильно страдали, а их невинные малютки были безжалостно убиты, в то время как жизнь их можно было легко спасти правильным вмешательством. Узнал он и о нескольких вопиющих случаях в разных местах, случаях, закончившихся смертью матерей и младенцев, умерших в ужасных, не поддающихся описанию условиях. Доктор Шиппен счел своим долгом немедленно основать давно задуманный им курс повивального дела и подготовил все необходимое для этой цели, ради того, чтобы обучать женщин, добродетельных достаточно для того, чтобы признать свое невежество и прилежно обучаться повивальному искусству. Доктор Шиппен желает также обучать тех молодых джентльменов, которые изъявят желание изучать эту полезную и необходимую отрасль хирургии и готовы взять на себя бремя медицинской практики в разных частях страны к пользе и благоденствию сограждан».

Насколько мы знаем, не нашлось ни одной женщины, «добродетельной достаточно для того, чтобы признать свое невежество и прилежно обучаться». Интересно, что, пройдя школу английского акушерства, Шиппен тем не менее говорит об акушерстве как об «отрасли хирургии». Через три года после учреждения этой частной школы доктор Шиппен совместно с филадельфийским врачом доктором Джоном Морганом организует медицинское отделение филадельфийского колледжа, который позднее стал Пенсильванским университетом. На новом факультете преподавали анатомию, хирургию и акушерство.

Королевский колледж города Нью-Йорка, будущий Колумбийский университет, опередил Филадельфийский колледж, впервые в Америке начав присваивать врачам официальные ученые степени; срок обучения в Королевском колледже был короче, чем в Филадельфии. В 1769 году из стен Королевского колледжа вышли два человека, которым со временем удалось преодолеть

авторитет Грэнни Браун и заняться оказанием акушерской помощи. Термин «официальная ученая степень» употреблен здесь, потому что до этого медицинские степени – причем неофициальные – были пожалованы всего в двух случаях. Первый случай относится к 1663 году, когда распоряжением суда Род-Айленда капитану Джону Крэнстону была «вменена в обязанность врачебная и хирургическая практика и решением этого суда присвоено звание доктора врачебного искусства и хирургии по уполномочию Генеральной ассамблеи колоний». Другая степень была пожалована Йельским колледжем. В 1720 году почетным доктором медицины стал Дэниел Тернер в знак признательности за книги, подаренные им колледжу. В колледже шутили, что в данном случае аббревиатуру M.D. следовало расшифровывать как multum donavit (много подаривший). Сочинения «доктора» Тернера касались по большей части венерических заболеваний, более эффективных методов контрацепции и важности «пренатального влияния». Некоторые из книг, подаренных Тернером Йельскому колледжу, послужили источником материалов, использованных при написании этой книги.

ОЛИВЕР УЭНДЕЛЛ ХОЛМС, АВТОПОРТРЕТ

Карандашный рисунок

Американская революция прервала преподавание акушерства на только что созданном медицинском факультете Пенсильванского университета. В 1775 году конгресс назначил доктора Моргана «главным хирургом и врачом» американской армии. В 1777 году Морган был несправедливо смещен с этого поста, и вместо него был назначен Шиппен. Под его началом некоторое время служил главным хирургом знаменитый врач Бенджамин Раш. Он был одним из тех, кто подписал Декларацию независимости, но затем изменил Вашингтону и примкнул к заговору Конуэя. Доктор Раш, будучи одним из самых способных врачей-практиков своего времени, был одновременно теоретиком и пропагандистом науки, склонным к довольно экстравагантным высказываниям. Вот, например, одно из них: «Медицина – это моя жена, а наука – любовница». По этому поводу Оливер Уэнделл Холмс едко заметил: «Не думаю, что нарушение седьмой заповеди может быть оправдано преимуществами такой любовной страсти».

Это тот самый Оливер Уэнделл Холмс, который спустя ровно сто лет поле того, как мистер Джон Дюпюи, первый мужчина-акушер Нью-Йорка, «умер ко всеобщему прискорбию», прочитал перед Бостонским обществом медицинских усовершенствований доклад, озаглавленный «Заразительность родильной горячки». В этом докладе Холмс отчетливо показал, что болезнь, безжалостно косившая женщин в родильных домах Европы и начавшая собирать свой страшный урожай и в Америке, была болезнью инфекционной, и переносили ее от женщины к женщине врачи и повитухи своими грязными руками. Этот доклад, в котором содержался зародыш величайшего открытия в сфере деторождения, был с полным безразличием принят в Бостоне. В Филадельфии его подверг резкой критике доктор Мейгс, бывший преемником Шиппена на посту заведующего кафедрой акушерства в университете. На эти нападки доктор Холмс ответил статьей о некоем Зендерейне, который резко снизил заболеваемость родильной горячкой в своей больнице тем, что перед манипуляциями мыл руки раствором хлорной извести. Зендерейн – это Земмельвейс, речь о котором пойдет ниже. В Европе о статьях Холмса вообще не слышали до тех пор, пока о них не вспомнили, как об историческом курьезе, пятьдесят лет спустя. Через два года после публикации статей о послеродовом сепсисе Холмс стал профессором анатомии на медицинском факультете Гарвардского университета и перестал заниматься открытием, каковое хотел довести до сознания американских акушеров. Честь открытия средства надежной профилактики родильной горячки, средства, ставшего одним из самых больших благодеяний, подаренных медициной человечеству, по праву досталась не Холмсу, а Земмельвейсу.

Большинству людей Оливер Уэнделл Холмс вообще известен не как врач. Слава нашла его на литературном поприще, далеком от медицины, но его «Медицинские эссе» так же нравятся широкой публике, как и врачам, за его литературный талант, проявившийся в этих эссе так же, как и в других его сочинениях. Местами эти эссе просто блистательны, так как автором движет пыл новатора и реформатора. Выбранный наугад пассаж, пышущий злой сатирой, но вполне созвучный той борьбе, которую Холмс вел с назначением невероятно больших доз лекарств беззащитным больным, дает представление о том, какому «лечению» подвергались несчастные женщины с родильной горячкой: «Как мог народ, который раз в четыре года переживает революцию, изобрел нож Боуи и револьвер, народ, который высасывает все соки из превосходных степеней в речах, произносимых 4 июля, и так ретиво злоупотребляет эпитетами, что на их толкование не хватило бы и двух объемистых академических томов; народ, насылающий на всех яхты, лошадей и крепких парней, которые должны переплюнуть всех в плавании, скачках и во всем на свете, как мог такой народ удовлетвориться совершенно серой, отнюдь не героической медицинской практикой? Какое чудо в том, что звезды и полосы дают больному зараз девяносто гран хинина, а американский орел визжит от восторга, видя, как несчастному запихивают в рот сразу три драхмы (180 гран) каломели?»

Такая риторика не изменяет Холмсу и когда он говорит о родильной горячке. Самым заядлым противником мнения Холмса о том, что при родильной горячке инфекцию переносят врачи, был филадельфийский доктор Мейгс, весьма уважаемый врач, но неисправимый обструкционист. Мейгс был оскорблен утверждением Холмса о том, что руки врача могут быть не чистыми. В доказательство Мейгс приводит ряд случаев инфекции, которые имели место в практике великого эдинбургского врача доктора Симпсона, «выдающегося джентльмена», как характеризует его Мейгс. Свою позицию в споре с Мейгсом Холмс определил так: «Я не чувствителен к оскорблениям и не стану пытаться возражать. Невозможно препираться со мной через платок, покрывающий мать, держащую у груди дитя». Далее Холмс пишет о Симпсоне: «Доктор Симпсон присутствовал на вскрытии двух больных доктора Сиднея, умерших от родильной горячки, и лично рассматривал пораженные органы, беря их в руки. Следующие четыре его роженицы умерли от родильной горячки – впервые в практике доктора Симпсона. Так как доктор Симпсон джентльмен (см. заявление доктора Мейгса) и у него по определению чистые руки (опять-таки см. заявление доктора Мейгса), отсюда следует, что джентльмен с чистыми руками может переносить заразу».