Отблески солнца на остром клинке
Шрифт:
«Как будто я прирезать его собралась, а не…»
– Эй, ты куда? – удивился он, снизу вверх поглядев на поднявшуюся на ноги Тшеру.
Она молча смотрела в ответ, выжидая.
«Подпустить бы толику нежности во взгляд, да там одна лишь хищность».
– Так ты не шутила?
«Догадлив».
– Ты ж не из пугливых, – усмехнулась она.
– Не из пугливых.
Южанин встал, сравнявшись с ней в росте, расправил мускулистые плечи и коротко махнул кому-то за её плечом, отсылая, чтобы не ждали.
– Я из сноровистых, – заговорщически улыбнулся он.
«И
…Перед рассветом она бесшумно прокралась в стойло, потрепала по плечу свернувшегося в сене Биария. Он тут же схватил сапоги, аккуратно поставленные рядышком с импровизированным ложем, а уже потом открыл глаза.
Сапоги на его лапищи шились на заказ в одном из маленьких городков и представляли для Бира такую небывалую ценность, что Тшере потребовалась пара седмиц, чтобы уговорить его носить их на ногах, а не в руках, бережно прижав к груди, и ещё одна седмица – чтобы заставить в этих сапогах ходить, а не сидеть в телеге, задрав ноги.
Ржавь и Орешка он снарядил ещё с вечера, чтобы не терять времени по утру, и Тшера, сев в седло, послала кавьялицу.
– Мы всегда так спешно сбегаем, что мне иной раз думается – ты их того… порешаешь под утро, – сказал Бир, нагнав её верхом на Орешке у кромки чёрного предрассветного леса.
– И съедаю вместе с сапогами, – флегматично пошутила Тшера.
Бир поёжился и покосился на свою драгоценную обувку.
– Не бойся, все живы. И даже сапоги их целы.
– Я знаю.
«Но упаси Первовечный не уйти, пока они спят».
– Почему всегда затемно? Светает сейчас нерано… – задал Бир давно занимающий его вопрос.
«Дневной свет делает всё настоящим. Меня тоже».
Бир всегда долго размышлял, прежде чем что-то у неё спросить, и Тшера это ценила. Видела сосредоточенно насупленные брови, замечала долгие, переполненные задумчивостью взгляды, но вопросы не поощряла и первой разговоров никогда не начинала. Они уже почти год как ездили вместе, но о причинах её дезертирства из Чёрного Братства Бир до сих пор не спрашивал, и за это Тшера была ему особенно благодарна. Тем более что видела, как вопросы жгут ему язык, но Бир их всё же удерживает, решительно стиснув зубы. Может, о чём-то догадывается. Может, знает, что она не ответит.
– Так бы и позавтракали, и отдохнули как следует… – вздохнул он. – Под крышей-то раз в седмицу ночевать доводится.
«Реже, чем бежать и не оглядываться…»
– В следующей деревне отдохнём. И позавтракаем. Обещаю.
***
Южанин проснулся от ощущения пристального взгляда, но в комнатушке постоялого двора кроме него никого не было. За окном наступил самый тёмный час: луна уже скатилась за чёрную полосу леса, а солнце пока не спешило заступать на свой пост. Южанин потянулся, мечтательно прикрыл глаза.
– Меня Айар зовут.
– Это неважно.
– Не запомнишь? И ладно. А я твоё имя запомню.
– Ты его не знаешь.
–
И этот долгий, жгучий взгляд, сверкающий золотыми отблесками из-под густой тени чёрных ресниц.
– Эр.
– Это мужское имя.
– Пусть так.
– Ладно. Пусть так.
Айар провёл ладонью по смятым простыням опустевшей стороны кровати – уже остыли. Конечно, она ушла. Не попрощалась и вряд ли его вспомнит, хоть он и уверен, что не разочаровал её. Но Вассалы – те ещё любодеи. Сколько у неё таких, не разочаровавших! Вассалам нельзя заводить семью, нельзя ни к кому привязываться, они служат церосу, и ничто не должно становиться важнее этой службы. Неудивительно, что потаскунство в их среде в порядке вещей. Так что Айар наверняка один из череды многих – одноночных, безымянных. Но почему-то ему очень хотелось хотя бы надеяться, что Эр его запомнила. Он-то до конца жизни не забудет её жгучий взгляд и терпкий запах трубочного дыма, шалфея и розмарина.
Айар потянулся ещё раз и встал – сон пропал, а попусту валяться в постели он не привык. Отыскав в темноте комнаты свои штаны, оделся и вышел. Зачинающееся утро приятно пощипывало голые плечи влажной прохладой, поднимало над травой молочную пенку тумана.
Ярмарка закончилась, бродячие артисты уговорились отправиться в путь на рассвете, но теперь Айара вряд ли ждут спозаранку: один из побратимов вчера видел, с кем он ушёл, и, конечно, догадался – за какой надобностью. Да ещё и остальным наверняка растрезвонил. Айар ухмыльнулся. Худа не будет, если дойти до реки – окунуться, время есть. Айару не хотелось смывать с себя тёплый пряный запах Эр, но тревожное ощущение чьего-то взгляда усилилось настолько, что захотелось отскрести его от кожи мелким речным песком.
Берег укутывала предрассветная тишина: ни рыба не плеснёт, ни ветерок не шелохнёт ветку орехового куста. Айар вошёл в холодную воду по колено, привыкая; вдохнул полную грудь хмелящей свежести. Чужой взгляд на его коже стал едва ли не осязаем: змеёй полз меж лопаток, шевеля волосы на Айаровом загривке, а обернёшься – никого.
– Эр? – спросил Айар в пустоту.
Отозвался лишь ореховый куст, зашумев листьями, а над водой разнёсся тонкий зов манка.
«Охотится, что ли, кто? – подумал Айар. – Псов подзывает?»
Вода вокруг его коленей зарябила, забурлила, закипела, оставаясь холодной, и Айар, подавившись бранным вскриком, выскочил на берег, отрясая с ног капли. Ветви орехового куста зашумели сильнее. Они гнулись и извивались, тянулись к нему и хлестали в стороны, расшвыривая орехи. Но ветра не было.
– Что за шутки Неименуемого? – выдохнул Айар, и над его головой липкой паутиной полетел заунывный плач манка.
Ореховый куст наливался тьмой, словно всасывая в себя всю предрассветную хмарь, и пульсировал голодным дыханием, и смотрел холодно, бесчувственно, как мертвец – живые так не смотрят.