Отблески солнца на остром клинке
Шрифт:
– Так, может, медведь? – пожала плечами Зорунка.
– Может, и медведь. Вот только вспороли её от чресл до горла ровнёхонько, рёбра выворотили и сердце вынули. А чтобы зверь её грыз – так и нету на то следов.
– Девку-то, часом, не Амринкой звать? – усмехнулась дочка, боязливо передёрнув плечами. – Коль она, так и не бывало у неё сердца отродясь. Скольких парней измучить за свою весну успела!
– А ты не зубоскаль на чужое-то горе, в наш двор накличешь! – цыкнула на неё мать. – От Тирсар до нашей Малой Ульчи рукой подать. Может, всё-таки переночуешь? – перевела она взгляд на дочкину
– Да нет, тётушка, пойду я. Пирожки стынут.
Лесок и правда был невелик, а сразу за ним – родная деревня, Большая Ульча. Под сенью деревьев сумерки казались гуще, а подступающая осень – ближе: под ногами вовсю шелестело золото бирши – она начинала сбрасывать листья раньше прочих, ещё с августа. Зорунка шла, шурша по ним длинным подолом, и по сторонам старалась не глядеть: а ну как в полумраке примет корягу за чудище? И так боязно. Хотя чего бояться: этой тропкой она ещё в детской рубашонке в гости к соседям бегала, черницу тут собирала и песни пела, вторя птичьим трелям. Но сейчас в лесочке стояла глухая тишина, какая воцаряется, когда день перекатывается в ночь, а лето – в осень. Зорунка перехватила тяжёлую корзинку в другую руку и тихонечко запела – всё ж веселее. В просветах меж ветвей уже мигали огоньки, затепленные в окошках деревенских домов. «Вот и добралась», – улыбнулась Зорунка, вновь перехватывая корзинку.
Вдруг откуда-то, словно принесённый невесомым ветерком, прилетел звук: тонкий, на грани слышимости, похожий на манок, каким охотники подзывают псов. Зорунка остановилась и, затаив дыхание, вслушалась. Но кругом стояла всё та же глухая тишина. «Померещилось? Иль в ушах с устатку звенит?» Она подождала немного, но звук так и не повторился. Зорунка двинулась дальше, на деревенские огни. Листья шуршали под её башмачками, разлетались, сметаемые длинным подолом, завивались в маленькие смерчи. Протяжный и заунывный зов манка повторился, и теперь Зорунке точно не почудилось. Она остановилась, и тут будто невидимая рука провела по опавшим листьям, смахивая их с обочины прямо на тропку перед девушкой.
– Что за диво? – прошептала Зорунка. – Вроде ж и ветру-то нет…
Она помялась с ноги на ногу, не решаясь переступить нанос из листьев, перехватила корзинку. Вновь глянула на деревенские огоньки, по-птичьи рассевшиеся на ветках, и подхватила подол.
В этот раз манок прозвучал ещё ближе и тоскливей, и у Зорунки аж сердце захолонуло. Листья взвихрились, поднялись высоко, заметались, зашелестели чужим, страшным шёпотом, подняли с земли мелкие веточки и клочья мха. «А ветру-то так и нет…» – отстранённо подумала девушка, остекленело таращась на лиственные вихри, что становились всё плотней и плотней.
Что-то росло внутри них, невидимое, бестелесное. Оно дышало в лицо Зорунке густым и красным, смотрело хищно и бесчувственно – живые так не смотрят. Манок пел призывно, холодно и страшно. Нужно было бежать, бежать и не оглядываться, бежать до деревенских огней – они уж так близко, рукой подать! Но девушка всё стояла и смотрела, смотрела, не в силах сдвинуться с места, пока корзинка не выпала из её дрожащих пальцев, рассыпав тёплые ещё пирожки Зорунке под ноги. И тогда она метнулась, что есть сил, но не к деревенским огням, а назад, в сгущающийся сумрак перелеска.
***
–
Кавьяльный провёл Тшеру по засыпанному сеном проходу дальше, приоткрыл дверцу стойла.
– Загляни, кириа! Вот этот – красавец!
Тшера сделала шаг, но что-то удержало её за мантию. Она обернулась: красная в бурый крап кавьялица поймала её зубами и осторожно тянула на себя.
– Ах ты, паршивка! – зашумел хозяин, заметив непотребство, и замахнулся на кавьялицу.
Та зажмурилась, прижала уши и вся скукожилась, ожидая удара, но край мантии не выпустила.
– Отдай, тебе говорю! – Хозяин щёлкнул её по носу и не без натуги высвободил ткань из её клыков, извинился перед Тшерой. – Говорю ж – дурная! Только породу срамит. Таких в расход надо, туда ей и дорога. В этот год и без неё приплод богат. Вот, кириа, возьми вороного, красавец! В цене уступлю, коли сговоримся.
Вороной и правда оказался кавьялом хоть куда! Поторговавшись для виду, уговорились за три четверти от назначенной цены и пошли к выходу. Красная в бурый крап жгла их спины взглядом влажных коричневых глаз. Тшера чуть замедлилась, обернулась. Во влажных коричневых глазах сверкнула надежда.
– А эту куда? – спросила у кавьяльного.
– Так в расход же, куда такую, – отмахнулся тот. – Бестолковая, да ещё и кусачая не в меру. И окрас неблагородный. Дрянная порода, дурная кровь. Кому она нужна?
Тшера с минуту молчала, разглядывая кавьялицу. Та смотрела в ответ – не жалобно, а даже с каким-то вызовом.
– А если я возьму, за треть суммы уступишь?
– Да куда тебе эта забота, кириа! Не под стать Чёрному Вассалу на эдакой огульке ездить, бери вороного, сговорились уж!
«Чёрный Вассал сама ещё вчера была среди знатных юношей – вассальских учеников – эдакой огулькой, срамившей породу. Но не вся порода итоговые испытания выдержала».
– Покажи её, – потребовала Тшера.
Кавьяльный помялся, вздохнул девичьему неразумию, но загон, делать нечего, открыл. Кавьялица выскользнула ржавой молнией, на мягких лапах обошла вокруг Тшеры и уставилась ей глаза в глаза. Вызов в её взгляде стал ещё красноречивей: «видишь, мол, как отличаюсь я от остальных? Дрянная порода, дурная кровь! Из меня кавьял, как из тебя – Чёрный Вассал. Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»