Отблески солнца на остром клинке
Шрифт:
«Уже испугались, но сообразить – чего именно – ещё не успели».
Один из Йамаранов остался чистым; лезвие второго, умытого алым, очистилось за мгновение, втянув в себя всю кровь. Клинки изголодались.
«Хоть кто-то будет сегодня сыт».
– Чёрный Вассал, сука! – завизжал безрукий, прижимая к себе культю: и боль, и осознание того, кто перед ним, докатились до его птичьих мозгов одновременно.
«Догадливый…»
Его дружки отступили на шаг, словно море отхлынуло, ощетинились ножами, загораживая выход, у которого
– Нас много, тварь, а ты одна, – с угрозой прошипел мужик постарше.
«Не одна, ублюдок. Со мной два Йамарана».
Рукояти клинков привычно лежали в её ладонях, разгоняя по сакральным татуировкам тепло и приятное покалывание.
– И я пока могу уйти, оставив вам ваши жизни, – хрипло ответила Тшера. – Тебе решать.
– От нас не уйдёшь, вероломная сука! – Бородач оскалил пожелтевшие зубы, покрепче перехватив нож. – Астервейгова подстилка! Мы выпотрошим твоё гнилое нутро и растопчем по полу!
Она бросила быстрый взгляд на двери, их по-прежнему загораживал бритый детина. Просто сбежать не выйдет.
«Придётся сбегать сложно».
– За своими потрохами присматривай!
Тшера с силой пнула стоящую на столе у её ноги миску с горячей жирной похлёбкой прямо в рожу бородачу. Тот взревел, вскинул руки к ошпаренному лицу, позабыв, что в одной из них по-прежнему сжимает нож. Лезвие вошло прямиком в нижнее веко, мужик заорал пуще прежнего и выдернул нож. Брызнула кровь, следом потёк глаз.
«Как недоваренное яйцо».
Захлёбываясь воплем, одноглазый рухнул на четвереньки; Тшера прыгнула со стола на его хребет, оттолкнулась, как от кочки на болоте, взлетела под потолок, скрестив над головой руки с кинжалами, и низринулась в гущу шайки, полоснув Йамаранами в стороны. Справа плеснуло горячим красным рассечённое горло, слева – разорванное от уха до уха лицо. Она резко присела, пропуская над головой два встречных ножевых замаха, и ударила снизу вверх, выпрямляясь во весь рост, вспорола нападающих от чресл до рёбер. Зачавкало, запахло тошнотворно и приторно: железом и теплом свежих потрохов.
«Теперь будет скользко».
Клинки пели в её ладонях, их песни пробирались под кожу, вплетались в жилы, звенели в каждом нерве, в каждом позвонке, стальными нитями прошивали её сознание, обращались её чутьём, продолжением руки, предвосхищением мысли. Клинки служили Вассалу, Вассал становился клинком.
Следуя их зову, Тшера крутанулась на мыске сапога на скользком от крови полу, молниеносно перехватила кинжалы для удобного удара – взметнулись багряные кисти обнимающих запястья темляков. Правый Йамаран – Ньед – вонзился под челюсть одному из шайки, левый – Мьёр – рубанул по шее другому.
Ньед позвал назад, и она привычно ему доверилась. Разворот, замах – и крик: отрубленный кулак с ножом, только что метившим Тшере в спину, отлетел прочь и бухнулся о стену. Остриём Мьёра она чиркнула по горлу следующего, сунувшегося сбоку, но Мьёр вёл её к другому, что был опаснее, и Тшера не успела… Нападавший поскользнулся на залитом кровью полу и, упав, подсёк
«Из хорошей кожи, на добротной подошве…»
– Допрыгалась, сука драная? – позлорадствовал разбойник.
Тшера полоснула его по ноге, рассекла сухожилия, и он грохнулся, подмяв её под себя. Она рванулась из-под массивного тела, а оно, рыча и хрипя, вцепилось ей в волосы, дёрнуло назад и грянуло бы её головой об пол, но Ньед разорвал ему горло. Горячее хлестнуло Тшере в лицо, залило глаза. Отплёвываясь, она спихнула с себя грузное тело, перекатилась, вскочила на ноги и вновь едва не упала, поскользнувшись на чьих-то кишках. Песнь Йамаранов в её пульсе утихала – усталость и лихорадка брали своё, перед глазами плыло, голова гудела, всё тело наливалось болью и слабостью, но Мьёр всё ещё вёл её отяжелевшую руку – назад, за пределы видимости. Тшера не успела ни обернуться, ни ударить: в висок врезалось что-то тяжёлое, и мир тут же потонул в зловонной склизкой тьме.
***
Темнота обнимала так крепко, что разобрать, сон ли это, явь или горячечный бред, было невозможно. Весь мир сочился холодной вязкой тьмой, скрипел, вибрировал низким гулом, отдававшимся болью во всём теле. Трясло, как в старой телеге на мелких кочках. Губы пересохли, язык прилип к нёбу, каждый вдох давался тяжело, словно лёгкие забили ворохом пыльных тряпок, чудовищно хотелось пить. Мир качался, и скрипел, и бесконечно вращался вокруг своей оси, и падал-падал-падал в непроглядную тьму, и она дышала в лицо Тшере подвальным холодом и смотрела на неё тёмными, как воронёная сталь, и такими же холодными глазами. Глазами наставника Астервейга…
Тшера хотела бы не видеть его, но даже сквозь её плотно закрытые веки взгляд Астервейга пронзал обоюдоострой сталью – не отвернёшься, не спрячешься. Она застонала, но из горла вырвался лишь едва различимый хрип.
«Бесславная смерть для Чёрного Вассала», – прокатился по её венам, растёкся по угасающему сознанию мучительно знакомый голос. Таким она его и помнила: под стать взгляду, властным и хладнокровным, не скроешься, хоть залей уши воском. Но он умел звучать и бархатно, и мягко, почти нежно. Пленительно… Так, что таящейся в нём лжи не распознать.
«Для лучшего моего Вассала столь бесславная смерть… Досадно».
«Тебя здесь нет».
«Но ты меня слышишь, Шерай».
«Это лихорадка».
«Пусть так». – Голос улыбнулся – фальшиво, всё в Астервейге оказалось фальшиво. Жаль, она не знала об этом раньше.
«Такой бесславный конец для лучшего моего Вассала… Ты его заслужила, Шерай. Удел дезертира – постыдная смерть. Умница. Я одобряю».
«Твоё одобрение хуже проклятия. Лучше руки себе отгрызу, чем тебя порадую», – подумала Тшера, проваливаясь в густую горячую тьму.