Отблески солнца на остром клинке
Шрифт:
– Значит, и один не пропадёшь.
– Поодиночке-то сиротливо, – пригорюнился Бир. – Да и куда мне одному идти, я дальше своей деревни ничего не видал…
«Вот и поглядишь».
Тшера поднялась, отряхнула плащ-мантию, убрала чехол с трубкой в седельную сумку. Биарий обиженно за ней наблюдал, в котле булькала ароматная похлёбка.
– Тебе нельзя сейчас ехать…
– Мне лучше.
– А похлёбочка как же? И как же… я?
– Это не моя забота.
Тшера не обернулась – не хватило духу встретиться с этим добрым и по-детски наивным взглядом. Тяжело вскарабкавшись в седло, она накинула капюшон и взялась
– Ты и правда уедешь? И мне с тобой совсем-совсем нельзя? – В голосе Бира зазвенела безысходная тревога.
– Зря ты вступился за Чёрного Вассала, Биарий. Это была не твоя забота, – хмуро бросила она через плечо и ударила Ржавь пятками.
…Действие тэмеки ослабевало, голова опять разболелась, веки налились горячей тяжестью и Тшера начала клевать носом в такт мерным шагам кавьяла.
«Мой лучший Вассал», – прозвучал в голове знакомый голос, заставив Тшеру дёрнуться, словно обжёгшись. Она встряхнулась, потёрла лицо, прогоняя дремоту. Вновь стало подташнивать, возвращался озноб. И чудовищно, неимоверно хотелось спать…
«Не удивительно, что я слышу тебя, когда мне особенно паршиво. Беда не приходит одна».
«Когда я стал тебе бедой, Шерай?» – ухмыльнулся голос.
«Всегда был. И не только мне, Астервейг-иссан, наставник Чёрных Вассалов, нынешний церос-узурпатор. Но я узнала это слишком поздно».
«Я многому научил тебя».
«Только ненависти. Твой путь бесчестен».
«Но ты всё ещё идёшь за мной. И остальным преподаёшь те же уроки, что я преподавал тебе. Взять хотя бы того болвана с котелком. Я поступил бы так же. Умница, Шерай. Одобряю».
Тшера вынырнула из полудрёмы, словно из-под воды, задыхаясь.
– Ну уж нет, – прошипела она, разворачивая кавьяла. – Пусть тобой Неименуемый подавится, пусть веросерки[7] сожрут и высрут, Астервейг!
Вернулась она уже после захода солнца. На поляне всё ещё горел костерок, выхватывая из темноты могучий силуэт с бритой макушкой и протянутые к огню ладони – Биарий сидел на стволе поваленного дерева и грел руки. Тшера спешилась, сняла с кавьяла упряжь и хлопнула его ладонью по крупу, отпуская на ночную охоту. Когда Ржавь бесшумно скрылась в лесной чаще, Тшера подсела к костру. Бир, ни слова не говоря, повесил над огнём разогревать котелок с оставшейся похлёбкой.
– Меня зовут Тшера, – негромко сказала она. – Можешь называть Эр.
[1] Кавьял – ездовое животное. Легенда гласит, что первый кавьял спустился с неба как дар Первовечного и произошёл от слияния созвездий мифических животных: коня и пумы, получив от первого голову, шею и туловище, а от второго – клыки, лапы и хвост. «Справочник растений и тварей, диких и одомашненных, расселённых на просторах благословенной Гриалии».
[2] Кириа (кир) – обращение к женщине (мужчине) из среднего или высшего сословия.
[3] Маира (маир) – обращение к простолюдинке (простолюдину).
[4] Темляк – петля из шнура с кистью на конце. Крепится на эфесе холодного оружия, предназначен для надевания на руку во время пользования оружием, чтобы крепче его держать.
[5] Авабис – малое упряжное копытное животное, выносливое и неприхотливое, одомашненное в глубокой древности. «Справочник растений и тварей, диких и одомашненных, расселённых на просторах благословенной Гриалии».
[6] Тэмека – кустарник,
[7] Веросерки – волки-людоеды устрашающих размеров. Встречаются в легендах, народном творчестве и деревенских байках, существование в природе не доказано, но не исключается. «Справочник растений и тварей, диких и одомашненных, расселённых на просторах благословенной Гриалии».
2. Пятая осень
Минувшей ночью Ярдис не сомкнул глаз ни на миг, но утром был на удивление бодр. Лихорадка предвкушения, пополам со священным трепетом, поднимала дыбом тонкий прозрачный пушок на его предплечьях, отчего кожа становилась пупырчатой и щекотно-колючей.
– Не едут? Мамушка, ещё не едут?
Он вскарабкался на лавку, поближе к окну, путаясь в длинном подоле нижней рубашонки – ещё детской, с младенческим обережным шитьём на отгнание хвори и смерти. На улицу в такой, конечно, уже не выйдешь – стыдно носить детское, когда тебе уже третий день как минула пятая осень, – но дома ещё можно. Тем более что вышитые мамушкой по рукавам акуманты[1] давно стали Ярдису верными друзьями и внимательными слушателями.
Мать Ярдиса, непраздная четвёртым ребёнком – скорее всего, опять девчонкой, как в два предыдущих раза, – тепло улыбнулась и, не переставая месить тесто, украдкой смахнула плечом слезинку.
– Уж так тебе и не терпится, – с нежной грустью обронила она. – А вот как мать с сёстрами малыми оставишь, тосковать не будешь ли?
Ярдис оглянулся на мать и тихонечко спустился на лавку, сел под окном, обняв коленки; задумался, положив на них острый подбородок. Жалко, ох как жалко уезжать из родной деревни! Но ещё жальче будет, если окажется, что он, Ярдис, обыкновенный мальчишка – пшеничноволосый, зеленоглазый, улыбчивый, каких на севере Гриалии сотни. Нет, сотни сотен. Нет, сотни сотен сотен… Это ж сколько получится? Считать он ещё не горазд, но знает, что сотня – это много, очень много. У соседа вон гусей полсотни, а как будто целая река белых тел и оранжевых клювов: колышется и течёт, течёт по дороге, подгоняемая хворостинкой – ни конца, ни края…
Но если Ярдис окажется амарганом, если в нём дремлет не простая амрана, как в обычном человеке, а её сильнейшая форма – поцелованный Первовечным арух, то тогда… Тогда… Тогда-а-а!.. Тогда быть ему Йамараном – стальным птичьим пером, продолжением руки Чёрного Вассала. И жить ему многие столетия, и вершить дела, какие сотням простых пшеничноволосых мальчишек и не снились. Вот бы отец гордился! Жаль, не дожил пару месяцев…
– Что притих? – окликнула его мамушка. – Серьёзный, будто думу большую думаешь. Иди лучше переоденься, а то как в такой рубашке к Отбору выйдешь? И не поверят, что свою пятую осень встретил.