Отчаяние
Шрифт:
Но почему они считают, что должны защищать Мосалу? Кто в их мировоззрении специалисты по ТВ? Чтимые гуру? Святые чудаки не от мира сего, которых должен защищать от врагов штат преданных последователей? Обожествлять физиков оригинальнее, чем обожествлять невежество… однако понятно, отчего Мосала встает на дыбы. Слышать, что ты – драгоценный (и при этом наивный и беспомощный) проводник мистических озарений, еще противнее, чем когда тебе советуют смириться или вылечиться.
Дом номер двадцать семь оказался одноэтажным, выстроенным из серебристо-серого гранитоподобного рифового известняка, большим, спален на четыре-пять, но с одним входом. Очень
Ноутпад жалобно пискнул, словно игрушка, в которую всадили нож. Я вынул его из кармана: экран был пуст. Я впервые видел его таким. Дверь открылась, хорошо одетая женщина с улыбкой протянула руку.
– Я – Аманда Конрой.
Я ответил на рукопожатие, продолжая стискивать ноутпад. Она взглянула на мертвую машину.
– Он не испортится, но, сами понимаете, наша встреча не для печати.
Выговор у нее был как на Западном побережье США, кожа – откровенно неестественная, молочно-белая и гладкая, как мрамор. Возраст я определить на смог: что-то от тридцати до шестидесяти.
Я прошел вслед за ней по мягком ковру прихожей. Гостиную украшали пять-шесть картин: больших, абстрактных, красочных. Мне они показались бразильским псевдопримитивом – работами модной школы ирландских художников, хотя они вполне могли оказаться «подлинными». Сознательные перепевы полотен, созданных в Сан-Паулу в двадцатых, стоят сейчас в сотни тысяч раз больше, чем настоящие из Бразилии. Так или иначе, четырехметровое панно явно недешево, как и скрытое устройство, превратившее мой ноутпад в кирпич. Я и не пытался вызвать Очевидца, только порадовался, что перед выходом из отеля послал утренний метраж на домашний компьютер.
Казалось, мы в доме одни. Конрой предложила:
– Садитесь, пожалуйста. Хотите выпить?
Она подошла к большому автомату для выдачи прохладительных напитков. Я взглянул на машину и отказался. Это был синтезатор за двадцать тысяч долларов (собственно, увеличенный домашний фармацевт), способный приготовить что угодно, от апельсинового сока до коктейля нейроактивных аминов. Странно видеть его в Безгосударстве – мне не позволили провезти мой старенький фармаблок, – но я не учил резолюцию ООН наизусть и не знаю, какую технологию запрещено экспортировать вообще, а какую только из Австралии.
Конрой села напротив меня, на мгновение задумалась. Потом начала:
– С Акили Кувале меня связывает близкая дружба, но уж очень некоторые люди неуправляемы, – (Обезоруживающая улыбка.) – Не представляю, какое у вас сложилось впечатление после того, как вы услышали весь этот вздор в духе плаща и кинжала, – (Выразительный взгляд на мой ноутпад.) – Полагаю, наше желание сохранять строгую секретность не исправило дело, но, поверьте, тут нет ничего зловещего. Вы прекрасно знаете, что средства массовой информации способны сделать с группой людей и их взглядами, как исказить и то и другое из… любых соображений, – Я попытался было встрять, собственно, чтобы поддакнуть, но Конрой не дала, – Я не собираюсь чернить вашу профессию, но мы столько раз видели, как это происходит
Я заметил:
– И все же вы пригласили меня сюда.
Конрой печально кивнула.
– Отняли у вас время и рискуем еще больше испортить положение. Но что нам оставалось? Неосторожность Акилл разбередила ваше воображение, и вряд ли вы так легко отступитесь. Поэтому я готова открыто обсудить с вами наши воззрения, чтобы вам не собирать по кускам ненадежные слухи из третьих рук. Но все это не для записи.
Я поерзал на стуле.
– Вы не хотите, чтобы я привлекал внимание, задавая вопросы не тем людям, – и готовы ответить на них сами, лишь бы я заткнулся?
Я ожидал, что Конрой начнет обиженно отнекиваться и сыпать эвфемизмами, но она сказала спокойно:
– Именно так.
Видимо, Индрани Ли воспользовалась моим советом буквально. Просто скажите, что я вышел на вас более-менее случайно, что я спрашивал всех направо и налево… Если АК поверили в то, что я собираюсь спрашивать об «исчезновении» Кувале всех журналистов и физиков в Безгосударстве, понятно, зачем они позвали меня к себе.
Я спросил:
– Почему вы решили мне доверять? Что помешает мне обнародовать ваши слова?
Конрой развела руками.
– Ничего. Но зачем? Я видела ваши прошлые фильмы; ясно, что вас не интересуют квазинаучные группировки вроде нашей. Вы снимаете Вайолет Мосалу на эйнштейновской конференции – тема сама по себе захватывающая. Вы не сможете обойти вниманием «Смирись, наука!» и «Мистическое возрождение», потому что они постоянно лезут в кадр. Мы – другое дело. Нас нет, и если вы не изготовите подделку, то что вам показывать? Пятиминутное интервью с самим собой на тему нашего разговора?
Я не знал, что ответить: она была права во всем. Да плюс еще антипатия Вайолет Мосалы к антропокосмологам и риск утратить ее сотрудничество, если меня уличат в общении с ними.
Мало того: позиция АК внушала мне уважение. Почти все, кого я встречал в последние несколько лет, начиная с гендерных мигрантов, бегущих от чужих определений особенностей пола, и кончая такими, как Манро, беженцами от национального славословия – устали от людей, присвоивших себе право их изображать. Даже Культы невежества и специалисты по ТВ недовольны друг другом по той же причине, хотя, в конечном счете, состязаются за право определить всего лишь свою собственную принадлежность.
Я ответил осторожно:
– Я не могу принести безусловный обет молчания. Но постараюсь уважать ваши желания.
Конрой, видимо, этим удовлетворилась. Возможно, она взвесила все еще перед нашей встречей и решила, что короткий брифинг – меньшее из двух зол, даже если не удастся вытянуть из меня никаких обещаний.
Она заговорила:
– Антропокосмология – всего лишь современная форма древнего учения. Не буду тратить ваше время, рассказывая о том, что роднит и что отличает нас от разного толка философов классической Греции, раннего ислама, Франции семнадцатого века, Германии восемнадцатого… Если захотите, вы разыщете это сами. Я начну с человека, о которым вы наверняка слышали: физик двадцатого века по имени Джон Уилер.