Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
Бабушкин дом в городке Алатыре на целую неделю сделался центром внимания, удивления, восхищения и умиления всех жителей обоего пола, от интеллигента с высшим образованием до малограмотного лавочника…
В этом доме — герой, павший в борьбе с неправдой, пострадавший за высокие идеалы, за любовь к народу, за свои смелые суждения, вообще за что-то такое, достойное восхваления, чего благополучный житель в себе не чувствовал, но что, хотя и втайне, продолжал считать в числе высоких добродетелей…
Неизвестно, что чувствовали
— Кого это к вам в больницу привезли ночью?
— Из имения нашего предводителя, генерала… На охране у него человек был мухамеданского исповедания… Жид не жид, цыган не цыган, а пес его знает. Не русский он. Вилами ему крестьяне брюхо пропороли. Операцию будут делать…
— Это за что же его вилами-то?
— Очень, сказывают, народ забижал… Жаловались на его туда-сюда, а ничего не вышло… За генералом служит, ничего не поделаешь с ним…
Вот тут разговор и перешел на злобу дня:
— Попробуй теперь — заступись за простой народ, за правду-то, — так если тебя с места сгонят, с должности то есть, — скажи: слава Богу! А то и хуже случается. Вон у нас председателем-то земским — Павел-то Миколаич! Не токмо что с места прочь, а на поселение определили и, сказывают, в такие места, где ночь половину года тянется. Вот ты и подумай, как в такой темноте жить человеку? А за что его?
Тут сторож оглядывался и полушепотом объяснял:
— За народ заступился… Жалобу, значит, царю подал, чтобы крестьянам землю дали…
— Куда! Разя допустят, чтобы жалоба такая до царя дошла?! — тихо, оглядываясь по сторонам, говорил будочник. — Жалко барина-то, Павла Николаевича. Завсегда ласковый со всеми был. На чай меньше целкового не давал…
— Да уж такой человек, что и днем с огнем не сыщешь! Сколько лет хорош был, а как за народ заступился — марш с места на край света, где, сказывают, всякие дикие звери и народы… полгода спят, а другие пол года в шкурах сидят и собак жрут… Вот как с такими людьми-то, как наш председатель земский!..
Удивительнее всего было геройство самого жителя. В былые времена он по трусости и мимо бабушкиного дома перестал бы ходить, чтобы на себя подозрение в сочувствии преступнику со стороны властей не навлечь, а теперь среди белого дня ползут и едут к бабушкиному дому, чтобы выказать свое внимание и тем засвидетельствовать свою солидарность! И купцы, и водяные и железнодорожные инженеры, и техники, и учителя прогимназии и уездного училища, и земские врачи, и служащие земской и городской управы, и даже гимназисты с гимназистками…
Даже и отец Варсонофий побывал, не говоря о генерале Замураеве, который, как отец Леночки и друг бабушки, должен был высказать свое соболезнование по случаю постигшего их несчастья.
Генерал был смущен и даже как будто печален. Павел Николаевич встретил его
— Ну, Павел Николаевич… Хотя мы с вами как бы на двух противоположных полюсах…
— От Архангельска Северный полюс далеко еще… — пошутил Павел Николаевич и рассмешил друзей, а генерала смутил еще более.
— Я о полюсах — в смысле наших политических взглядов… Но мы прежде всего — родственники, потом — коренные симбирцы и, наконец, люди…
Павел Николаевич опять перебил генерала:
— Почему — «наконец, люди»? По-моему, вашу формулу надо перевернуть вверх ногами: сперва — люди, потом — симбирцы и, наконец, — родственники…
— Теперь — все вверх ногами! — отшутился генерал и засмеялся вместе со всеми прочими гостями. — А впрочем, и так согласен: люди!.. И потому по-человечески я совершенно искренно опечален постигшим вас несчастьем и написал уже в Петербург, где у меня сейчас имеются кое-какие связи, о возможном смягчении приговора…
Павел Николаевич даже вздрогнул.
— Ваше превосходительство! Я вас об этом не просил и в покровительстве ваших столичных приятелей совершенно не нуждаюсь… Если им благоугодно считать мою работу на пользу родины и народа — государственным преступлением, то и я вправе считать их деятельность государственным преступлением. От этих государственных преступников, заодно с которыми работаете и вы, ваше превосходительство, я не приму никакой милости! И вы не имели никакого права без моего согласия…
— Я имел нравственное право поступить так, если не лично для вас, то для своей дочери и… вашей матушки, которая меня просила…
— Ах, папочка! — весело воскликнула Леночка, заглядывая в дверь кабинета.
Генерал воспользовался этим моментом и сбежал из вражеского стана.
— Вот, господа, положение! Поистине, «услужливый дурак опаснее врага»! — произнес взволнованный и оскорбленный Павел Николаевич.
Ходил по кабинету при молчаливом сочувствии друзей и размышлял вслух:
— И никак от этого столбового дворянского хвоста не отделаешься! Думал, что покончено с этим хвостом, — отрубили! Так нет, тянется… А потом начнут болтать, что я сам просил помилования! Эх!.. Хорошо, что все это произошло при свидетелях…
Конечно, все происшедшее в кабинете моментально сделалось известным в городке, и эта свеженькая сенсация еще более возвеличила популярность местного героя.
Уже сорганизовался комитет по прощальному чествованию Павла Николаевича, и запись желающих принять участие в прощальном обеде и в расходах на подарок от друзей, знакомых и почитателей росла буквально по часам. Городской голова Тыркин и симбирский купец Ананькин внесли по 500 рублей, общая сумма взносов уже приближалась к двум тысячам и все еще нарастала…