Отчий дом. Семейная хроника
Шрифт:
Вернулся Миляев и, когда ему представили Владимира Ильича, точно обиделся: он предполагал в «брате повешенного» наличность наследственной или родственной герою внешности, а тут совершенно неинтеллигентная физиономия и вид не то приказчика, не то волостного писарька. Павел Николаевич играл с гостем в шахматы, а Миляев косился на Ульянова разочарованно, словно хотел сказать: «Федот, да не тот!»
Павел Николаевич проиграл очень быстро партию и замаскировал свою обиду поражения шутливым восхвалением соперника:
— Да, с вами, видимо, шутить не следует… Не знаю, как вы по юридической части, а в шахматах у вас большая смелость и расчет на разгильдяйство соперника. Вот этот ход ваш пешкой, — Павел Николаевич поставил пешку на старое место, — перевернул всю историю моей игры.
Ульянов засмеялся
— Пешка в шахматной борьбе бывает дороже офицера. Надо только умело употребить ее в дело в подходящий момент. Фигуры — это герои, а пешки — толпа…
Тут вмешался врач Миляев. Он горел тайным желанием услыхать от Ульянова что-нибудь исключительное и придрался к первому случаю:
— А вы кому отдаете первенство в истории: героям или толпе? [224]
— Я? — скрипнул Ульянов, уставляя шахматы.
— Да, вы?
— Я — толпе.
— Очевидно, вы придерживаетесь материалистических воззрений?
— Нет, просто практических. Толпа всегда и прежде всего — дура. А разве для точки опоры требуется еще что-нибудь, кроме дубовой крепости материала? Ум потому и ум, что на свете царствует глупость.
224
Отсылка к теории «героя и толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к подражанию, разрабатываемой Н. К. Михайловским в таких работах, как «Герои и толпа», «Научные письма (к вопросу о героях и толпе)», «Патологическая магия», «Еще о толпе». Идеи Михайловского восходили к концепции «культа героев» как единственных творцов истории английского публициста, историка и философа Томаса Карлейля (1795–1881).
— Значит…
Миляев даже вскочил на ноги:
— Вы противоречите самому себе. Героев отвергаете, а толпу называете дурой.
— Нужен не герой, а просто умный догадливый человек!
— Слишком упрощаете историю, молодой человек.
Не утерпел и Елевферий:
— Вот у нас тут недавно спор был о героях Достоевского… Сергей Васильевич всех его героев называет сумасшедшими и находит одного только положительного героя — князя Мышкина…
— Я добавил: «Да и тот — идиот!» — поправил Миляев.
— Мат! — хрипнул Ульянов.
— Ах, опять прозевал! Невозможно играть, когда…
Игроки бросили шахматы. Ульянов продолжал разговор:
— Как нет положительных типов? А Раскольников? Самый положительный тип. Человек, которому принадлежит будущее. Правда, он еще не допекся до сверхчеловека [225] , но тут виноват уже не Раскольников, а сам Достоевский. Видимо, как всегда, автору были очень нужны деньги, и потому — роман, а романа никакого не вышло бы, если бы, убивши паршивую старушонку, Раскольников не подвергся бы каким-то мукам совести и раскаяния, а стал действовать как подобает умному человеку…
225
Сверхчеловек — понятие, введенное Фридрихом Ницше (1844–1900) в трактате «Так говорил Заратустра» (1883–1884). Немецкий философ пытался заменить «устаревший» образ Иисуса Христа новым, более современным и нарисовать таким образом облик идеального человека будущего. На рождение образа сверхчеловека повлиял и дарвинизм (как от обезьяны произошел человек, так из человека должен возникнуть сверхчеловек). В своем становлении сверхчеловек проходит три стадии: верблюда (выносливость), льва (сила) и младенца (свобода).
Пауза общего изумления и сомнений.
— Оригинально! — протянул Павел Николаевич.
— Но невразумительно, — со вздохом произнес Миляев и разочарованно пошел с террасы в сад: не стоит, мол, слушать эту чепуху!
А Елевферий взвинтился и взял быка прямо за рога:
— Ну а вот «Бесы»… Шигалев — тип отрицательный?
— Я защищаю умных и решительных людей. У нас принято курить фимиамы перед геройством Дон Кихота, а для меня он — просто полоумный и потому вредный для других и себя самого человек. А вот Санча — тип положительный, жизненный и
— Этот прохвост и жулик? — изумленно спросил Елевферий.
— По-моему, умный прохвост куда ценнее благородного дурака!
Снова пауза. Павел Николаевич растерянно улыбался и потрясывал ногой, Елевферий сидел злой и красный. Егорушка опустил голову и расставлял на доске шахматы.
— Вы, Владимир Ильич, напоминаете мне… — виновато начал Павел Николаевич, — извините уж за сравнение! Напоминаете…
— Не стесняйтесь! Я не из обидчивых.
— Есть у Глеба Успенского рассказ [226] про одного волостного писаря, который обучал своего приятеля занимать дам разговорами: ты, говорит, что ни скажет дама, — не соглашайся и говори напротив! — вот разговор и выйдет… Так вот вы напомнили мне этого хитрого писаря…
226
О каком произведении идет речь, установить не удалось.
— Что же, писарь — человек умный, вполне правильно оценил тех дам, которых приходится занимать умными разговорами…
Павел Николаевич покраснел:
— Но мы-то, нас-то… вы… Мы все-таки не из таких дам…
— О присутствующих не говорят, Павел Николаевич!
Оба засмеялись, и гость стал прощаться, а Павел Николаевич не задерживал. Даже не пошел проводить к воротам, а остался на крыльце.
Очутившись в кабинете, Павел Николаевич долго ходил взад и вперед, полный недовольства самим собою: приехал, обобрал, обругал дураками и уехал! Зачем-то выдвинул ящик письменного стола, посмотрел в бумажнике содержимое и, задвинув ящик, запер его на ключ. Было у него такое чувство, словно его обокрали…
Оставим на некоторое время Никудышевку, откуда осенью вся семья Кудышевых перебралась на постоянное жительство в уездный городок Алатырь и где осталась на зиму только тетя Маша с мужем…
Не грех вспомнить о братьях Павла Николаевича, потерпевших три года тому назад жестокое крушение на путях искания «правды»…
Дмитрий Кудышев был не из той породы людей, которых тюрьма и каторга ломают и душевно и физически. Он захватил с собою туда такой запас жизнерадостности, здоровья, а главное — веры в свою правду и окончательное торжество ее в будущем, которое не казалось ему особенно далеким, что не только ни в чем не раскаивался и в этом смысле не исправлялся, но портился. Сознание того, что он страдает за высокие идеи, превращало его в собственных глазах в «героя», а лишения и страдания каторги лишь подливали масла в огонь злобы и ненависти к правительству, пробуждая темные инстинкты мстительности…
«Будет некогда день, и погибнет Ваал» — строчка из стихов Надсона сделалась его любимым присловием во всех случаях каторжной жизни, когда начальство пользовалось бесправным положением каторжан, давая чувствовать свою тяжелую и властную руку. Помогало в деле стойкости и то обстоятельство, что каторга надолго отрезала Дмитрия Николаевича от действительной российской жизни с годами политической реакции, с долгими «сумерками», плодившими в изобилии, с одной стороны, чеховских «унтеров Пришибеевых» [227] , а с другой — «Ионычей» [228] . Каторга, так сказать, замариновала Дмитрия в первобытном состоянии веры и надежд, да прибавила еще воинственности.
227
Унтер Пришибеев— герой одноименного рассказа А. П. Чехова(1885), отставной унтер-офицер, одержимый манией повелевать, наводить порядок по своему разумению.
228
«Ионыч»— герой одноименного рассказа (1898) А. П. Чехова, Дмитрий Ионович Старцев — молодой, талантливый врач, деградирующий под влиянием провинциальной среды и превратившийся в апатичного обывателя.