Отчий дом
Шрифт:
Спальня генерала наполнилась кашлем, кряхтением, сопением. Наконец он накинул халат и прошел в кабинет.
— Пусть войдет.
В дверях вырос офицер в парадной форме. Лицо его было необыкновенно бледным. Тонкие губы едва заметно вздрагивали. Большие серо-голубые глаза глядели с отчаянной решимостью.
— Ваше высокопревосходительство! Поручик Нестеров. Извините за беспокойство… Другого выхода не было…
— Что за чушь вы мелете… Кто прислал вас? С каким поручением?
— Ваше высокопревосходительство,
— Что-о? Вы пьяны! — закричал генерал, весь побагровев. — Как посмели вы ночью… на квартиру…
— Ваше высокопревосходительство, прошу выслушать…
— Проигрались в карты и просите денег? Какой вы части?
— Девятой Восточносибирской стрелковой артиллерийской бригады.
— Тридцать суток ареста!
Генерал закашлялся. Петр Николаевич переждал пока уляжется приступ кашля.
— Ваше высокопревосходительство!.. Я хочу летать. Везде отказывают. Я стучался во все двери. Ваша дверь — последняя…
Товарищ военного министра внимательней вгляделся в странного поручика. Глубокие, умные и горестные глаза. Крутой, решительный излом бровей. Нет, он не пьян. И в голосе его слышится неподдельное отчаяние.
— Отказывают — стало быть не заслуживаете, — сказал генерал спокойнее. Вместе с кашлем, кажется, улегся и гнев его.
«Ворчун, но старик, видно, добрый», — подумал Петр Николаевич.
— Заслуживают личным подвигом, трудом, любовью к Отечеству, ваше высокопревосходительство. А нынче везде протекция требуется, — горько проговорил он. Ему показалось, что светлые, навыкате глаза генерала потеплели.
— Поручик, язык у вас не по чину дерзок, — заметил генерал, но в голосе его строгости не было.
Странно, как иногда причудливы могут быть чувства! Раздражение сменилось любопытством. И этот неслыханно смелый ночной визит, и весь облик офицера — подтянутый, взволнованно-сдержанный, и открытое лицо, отражавшее глубокое, но какое-то гордое страдание, — все принудило генерала задуматься.
«Не о теплом месте хлопочет. Летать — дело опасное, трудное. И страсть к полетам велика у него, коль не остановили молодца ни ночь, ни устав, ни министерская неприступность…»
Генерал вынул лист бумаги и стал писать.
«Начальнику воздухоплавательной школы генералу Кованько…» — прочел Петр Николаевич. Дальше он разобрать не мог: буквы прыгали перед глазами.
— Чем отблагодарить мне вас, ваше высоко…
— Подвигом, трудом, любовью к Отечеству, — перебивая его, ответил генерал и залился старческим шипящим смешком. — Да, вот еще… Тридцать суток ареста отменяю…
Он хотел добавить: «Ваше счастье, поручик, что вы попали к генералу Поливанову», — но передумал и, подняв над головой тяжелый подсвечник с тремя свечами, пристально глядел на офицера…
Петр Николаевич
— Ну, как? — шепотом спросили Николай Андреевич и Анна Сергеевна. Они стояли на Аничковом мосту, волнуясь и ежеминутно поглядывая на парадную дверь министерского особняка.
— Исполнение желаний! — со счастливой улыбкой ответил Петр Николаевич и, отыскав в полумраке теплые руки Анны Сергеевны, припал к ним горячими губами.
Лена Мозжухина вступила в Российскую социал-демократическую партию еще на первом курсе университета. Шли годы. Природа свершала свой извечный круговорот: зимы сменялись веснами, серые метелки голых веток бугрились молодыми почками, птицы наполняли воздух серебряным пересвистом. Все — и небо, и земля, и даже старые дома, освободившиеся от снежных шапок, — все глядело празднично и весело. Так случалось каждый год. И всякий раз — новые приметы, новые радости.
Но у человека весна бывает только одна, зато как сказочно красива она, как памятна сердцу!
Лена стала рослой, стройной, с серыми ласковыми глазами, с двумя тугими белокурыми косами за плечами, с чистым грудным голосом, с готовым к улыбке юным лицом.
Лена получала листовки от студента, носившего подпольную кличку «Николай», и тихонько распространяла их то в актовом зале, то в аудитории, то в шинельной у вешалки.
Сергей Федорович ничего не знал об этой опасной и необычайно трудной «второй» жизни дочери, но однажды пришлось-таки ей открыться.
«Николай» сказал ей:
— Ваш отец — офицер, Елена. Более удобной конспиративной квартирой мы пока не располагаем.
Лена испугалась. Не за себя, не за опасность провала. Страшно ей было признаться отцу, и не гнева боялась его, а печали…
«Боже мой, как я скажу ему об этом?» — думала она, поднимаясь по лестнице.
Отец забавлялся своей стариковской утехой: пил чай, дуя в блюдечко и часто утирая розовое одутловатое лицо полотенцем. Лена долго умывалась, потом подсела к краю стола, налила себе из самовара чаю, но не стала пить, а все смотрела куда-то в сторону.
Сергей Федорович приметил пунцовые уши дочери, тревожно и смущенно потупленный взор. «Не о замужестве ли речь поведет? — гадал старик. — С Данилой у ней давно закручено-заверчено…»
Лена вдруг откинула назад голову, будто сбрасывая нерешительность и, смело взглянув отцу в глаза, проговорила:
— Папа, ко мне завтра придет человек. Он поживет у нас… неделю.
— Кто такой? — изумленно поднял брови Сергей Федорович.
Лена хотела ответить: «Я и сама не знаю», — но, опустив глаза, тихо промолвила: